Генрих Ланда - Бонташ
2-го днём я сел в поезд. На вокзале встретился с остальными нашими ребятами. Сияло солнце, в вагоне было жарко, я стоял в тамбуре даже без пиджака. Потом поезд тронулся, и я залёг на полку с тем, чтобы вплоть до Киева вставать лишь в исключительных случаях. С задумчивой улыбкой я рассматривал лакированную доску над своей головой. Мне теперь было всё безразлично, всё едино после этой пaмятной субботы.
3-го марта днём мы приехали в Киев и разошлись по домам.
Дома разговоры за семейным столом были нерадостными. В Москве я как-то оставался в стороне от событий последнего времени, и здесь всё услышанное производило очень тяжёлое впечатление. Умы всё время были заняты только этими неотвязными мыслями. Не зная, чем отвлечься и куда девать вечер, я пошёл на концерт Гмыри в помещении оперы. Глаза сами собой останавливались на тёмных головах и одухотворённых лицах, густо вкрапленных среди остальной массы людей. Хотелось подняться из партера на пятый ярус и прыгнуть вниз, предварительно посоветовав остальным то же.
4-го марта утром радио передало о болезни Сталина, диагноз комиссии врачей, замыкаемой запомнившимся на всю жизнь Ивановым-Незнамовым, первый бюллетень о состоянии здоровья. Весь день передавали только это сообщение и музыку.
Вечером я пошёл на курсы. У входа встретил Зою. На наше короткое свидание наложили отпечаток развивающиеся события.
5-го марта с утра был передан бюллетень с очень мрачными данными. Остальные радиопередачи ни одним словом не касались этого вопроса. В шесть часов вечера был передан второй бюллетень, ещё более трагический.
6-го марта в шесть часов утра было передано сообщение о смерти И.В.Сталина. Непрерывно передавались траурная музыка и обращение правительства и партии к гражданам Советского Союза. Днём у многих уже были на рукавах пальто траурные чёрно-красные повязки.
Вечером были занятия на курсах. Вместо второй пары состоялся траурный митинг. Потом Зоя предложила поехать с одной её сокурсницей, которая одолжит для меня английскую антологию. Мы с Зоей больше молчали, а её сокурсница, уже солидная дама, всё говорила о событии, потрясшем и заполнившем все умы. Подмёрзло и было скользко, Зоя держала меня под руку. По ночному городу разливалась траурная музыка.
Когда я провожал Зою до её дома, мы остановились на площади Толстого у репродуктора. Народ на площади молча слушал правительственное сообщение о слиянии министерств, назначении министров и членов ЦК.
7-го, 8-го и 9-го числа продолжался траур. Весь город оделся в чёрно-красные повязки. Портреты Сталина были затянуты траурной материей. По радио непрерывно передавались траурные марши, симфонии Бетховена и Чайковского, произведения Шопена, Рахманинова. Вёлся радиорепортаж из колонного зала Дома союзов, где был открыт доступ для прощания с телом. В Москву со всех концов страны уходили переполненные поезда, рейсовые и дополнительные, с делегациями. Весь центр Москвы был оцеплен, но всё же запружен народом, проникнуть в колонный зал было почти невозможно, хотя он закрывался всего на четыре часа в сутки.
9-го марта на двенадцать часов дня были назначены похороны. Выйдя на улицу в одиннадцать с намерением ехать в институт, я повиновался общему потоку и пошёл в противоположную сторону, к Крещатику. Движение на Крещатике было остановлено, он от края до края был заполнен толпой, медленно идущей к площади Сталина и обтекающей остановленные ею троллейбусы и автомашины. Репродукторы передавали выступления Маленкова, Молотова. На строительных лесах рабочие стояли, оставив работу. Народ останавливался на площади и перед почтамтом, молча слушал. В двенадцать часов вся толпа неподвижно стояла под медленным снегом с непокрытыми головами, сливались звуки траурного марша, залпов в Москве и в Киеве, отдалённых заводских гудков. Потом зазвучал гимн, и толпа медленно потекла в разные стороны.
В институте занятий не было. По всем коридорам гремел Бетховен, в спортзале несли караул у портрета Сталина, сменялись каждые 20 минут. На два часа перед главным корпусом был назначен митинг. Я встретил Костю. Он проводил меня до кафедры, подождал, потом мы вышли из корпуса. Народу было много, опять шёл снег. Митинг продолжался полтора часа.
Тело Сталина было помещено в мавзолей рядом с Лениным. Венками был покрыт весь мавзолей и в несколько слоёв все трибуны перед кремлёвской стеной. Это было видно на газетной фотографии.
11-го марта было подписано моё задание на дипломное проектирование "специализированного многорезцового гидрокопировального полуавтомата для обточки деталей типа длинных нежёстких валов". Руководитель проектирования – профессор Хаймович.
На курсах начались экзамены за девятый триместр. Домашнее чтение я сдал всё даже раньше некоторых других. Читать теперь было довольно легко.
Часто ездил в институт, подбирая материалы и готовясь серьёзно взяться за диплом. По английскому почти не готовился, но он всё равно висел на шее и сковывал во всех действиях.
29-го марта вышло сообщение об амнистии и об изменении некоторых пунктов юридического законодательства.
1-го апреля вышел указ о "шестом по счёту снижении цен". Кроме того в газете были сообщения о согласии корейско-китайской стороны на американские условия репатриации больных и раненных военнопленных.
6-го апреля в передовой "Правды" под заголовком "Социалистическая законность неприкосновенна" сообщалось о невиновности врачей, арестованных и обвиняемых в убийствах и отравлениях.
7-го апреля "Правда" вышла с передовой, озаглавленной "Советская идеология дружбы народов", изобличающей козни врагов народа, проходимцев типа Рюмина.
11-го апреля в Пынмыньжоне было подписано соглашение о репатриации больных и раненных военнопленных.
Всего в эту сессию на курсах мною были сданы: разговорный зачёт, зачёт по грамматике, английское сочинение, русско-английский перевод, лексика, пересказ на госэкзамене, лексика на госэкзамене, русский диктант, украинский диктант и история партии. В свидетельсьве об окончании курсов с правом преподавания английского в средней школе я получил четыре пятёрки и одну четвёрку – по украинскому.
Последующие дни я в основном сидел дома, хотя проектом увлекался не чрезмерно. Ко мне никто не заходил, и я никого не беспокоил. Мама даже тревожилась в связи с моим слишком солидным поведением, подозревая, что в Москве мною оставлен кусок сердца. Я лишь посмеивался, но оставался всё таким же. Доля правды здесь была, Москва всё ещё держала меня, вернее, ограждала от всего остального.
В институте видел Виту, но очень редко. Раз возвращались в одном троллейбусе. Она, запинаясь, сказала, что в Москву не ездила.
В конце апреля начала пробиваться тончайшая зелень.
1-го мая на демонстрации я попросил разрешения у Виты сфотографировать её с подругой. С невозмутимым лицом и с пулемётной скоростью я сделал подряд четыре снимка.
После праздников обстановка стала напряжённой. С назначениями дело затянулось, и можно было ожидать начала распределения каждый день. "Что слышно?" – единственный вопрос, который задавался при встрече, и каждый знал, о чём идёт речь. И над дипломом как-то не работалось из-за этой неопределённости. Кроме того, снова слишком много было развлечений. Телевизор работал хорошо, на передачи заходили Толя Чудновский, Мила.
Теперь приходилось непрерывно ездить и звонить в институт. Виты там не встречал. С середины мая начал наводить некоторые листы и ездил в институт работать на чертёжном станке.
16-го мая было созвано собрание выпускников факультета. Выступал декан, объявил о порядке и очерёдности распределения (лучшим студентам первым предоставляется выбор из имеющихся мест). О местах назначения ничего конкретного сказано не было.
21 мая 1953 года к 9-ти часам утра я был в институте. Но наша группа была назначена на время не раньше пяти часов вечера, и все разбрелись убивать день. Я сходил в кино, вернулся домой, поел, поиграл, поспал. Приблизительно к половине пятого не спеша отправился в институт. Там же тем временем происходило следующее: распределение группы решили начать гораздо раньше назначенного срока. Но почти никого не было. Протянув некоторое время, начали вызывать присутствующих, и так продолжалось всё время по мере прибытия остальных, в нарушение всяких порядков. Я приехал, когда около половины уже получили назначения. На остановке я встретил Больгера. Он только крикнул мне: "Бегом!" – и я побежал по диагонали через парк вверх к институту. Как только я очутился в директорской приёмной, выглянувший в это время парторг факультета сразу же завёл меня.
Я попросил извинения за то, что ещё не отдышался, и сел в конце стола. Напртив сидел декан, возле меня слева – секретарша, и ещё за большим столом только два человека. В глубине кабинета директор занимался своими делами. Парторг был распорядителем процедуры.
