Светлана Саврасова - С чужого на свой и обратно. Записки переводчицы английской полиции
Мой приятель, Вовка Сокол, после чернобыльской катастрофы в возрасте двадцати пяти лет заболел быстротекущим лимфогранулезом, не поддающимся никакому лечению. Именно так он смотрел во время своего последнего завтрака, состоявшего из внутривенно вводимой ему глюкозы. Он вдруг почувствовал себя лучше, ну и смотрел на меня и смотрел, смотрел и смотрел. А я не поняла его. Я вышла из палаты и позвонила его беременной жене: «Юлька! Ему вдруг стало лучше! Он открыл глаза!».
У него даже хватило сил на резкое движение. Он протянул руку, схватил пучок кабелей и трубочек, свисающий с попискивающего аппарата для искусственного кровообращения, и дернул. Он даже сумел еще выдернуть прозрачной рукой трубку из отверстия в горле. Я знаю, что последнее, что он увидел перед своим освобождением, было трусливое бегство подруги…
Точно такой же взгляд был у старой кошки моей двоюродной тетки Пани. Трехнедельным котенком подкинули бедное животное паре пожилых интеллигентов. Котенка признали «мурщиной», по выражению глаз, наверное. Между задних лап хозяевам заглядывать было до невозможности неловко. Да и что бы они там поняли, математик и кинокритик. Назвали животинку Федькой. В один прекрасный мартовский день Федька «дал» Коцурику и Угольку на глазах у всего двора! Попробовали срочно переименовать «мурщину» в Мурку или Федору, но ни на что кроме Федьки «мурдам» не откликалась.
После того как у мужа Пани случился инфаркт, кошка пару лет жила у нас. Она была черной с белым галстучком на груди.
– Маленький галстучек, – сказал мой тогда еще шестилетний сын. – Всего двадцать три белых волоска.
– Откуда ты знаешь, сколько у нее волосков? – сын, появившийся на свет с помощью кесарева сечения, непрестанно приводил меня в изумление.
– Подсчитал. Было двадцать шесть, но я три вырвал твоим пинцетом для бровей.
– Зачем?
– Не знаю. А ты зачем брови выщипываешь?
– Чтобы быть красивее.
– Хм… Ну вот видишь. А Федюлька тоже хочет быть красивой. Сама себе вырвать волоски не может, так я ей помог. Хотя не понимаю вас, женщин.
Федька под конец жизни постоянно болела болезнями, которые люди, не имеющие домашних животных, считают исключительно человеческими: ревматизмом, почечной недостаточностью и даже рассеянным склерозом. Она сильно мучилась. Внешне это не было заметно. Она просто все время спала под лампой. И не хотела играть ни бабочкой на нитке, ни тряпичной мышкой, щедро опрысканной из бутылочки «MMM-4-Cats-n-Kittens». В конце концов, приглашенный ветеринар взял крохотным шприцом микроскопическую пробу крови. Вечером он позвонил и обеспокоенным голосом сказал:
– Содержание таких-то и таких-то энзимов выше нормы. Ей показано сильное обезболивающее средство! И почечный стимулирующий коктейль внутримышечно.
Кошка снова стала играть с бабочкой и мышкой, и так продолжалось еще пару месяцев. А потом она снова ослабла и впала в полусонное состояние. Сколько еще ее мучать?
– Ты узнаешь по ее взгляду, – подсказал «айболит», поглаживая Федрыщенку под шейкой во время очередного визита. – Придет время, она посмотрит тебе в глаза, и узнаешь.
Так и произошло. Я как будто услышала приказ в ее внятном внимательном взгляде.
Федька спокойно умерла у меня на руках, завернутая в любимое одеяло, после укола все тем же кукольным шприцем.
Именно так смотрел пан Ян. Я слышу только: «Я готов…».
Не «помоги мне», не «хочу умереть», не «оставьте, черт бы вас побрал, меня в покое», не «перестаньте меня мучать», не «убей меня». Он не жалуется, не злится, не требует, не хочет, ничего не хочет. Он просто говорит:
– Я готов.
А я хочу увильнуть в диалог:
– Что я должна с этим делать?
– Я готов.
– Как тебе помочь?
– Я готов.
–Ты ведь знаешь, что просишь о невозможном, о недозволенном!
– Я готов. Я готов. Я готов.
– Зачем ты меня терзаешь? Что можно сделать с человеческой готовностью к смерти!
Он закрывает глаза…
Почему ты не кот, дорогой Ян? Или не собака…
Он живет в стране, где право на спокойную смерть положено Мурке, Шарику и Буцефалу. А пану Яну не положено. Точка.
Но Мурка не оставит после себя наследство. Не оставит ничего, из-за чего могли бы годами ругаться дети и племянники или – только этого не хватало – бывшие мужья, соседи, таинственные любовники, церковь, благотворительные фонды… Ну и, не к ночи будь помянута, сама Государственная казна. В том же самом Доме Медленного Умирания вместе с паном Яном, из военной пенсии которого каждый месяц вычитается круглая сумма для оплаты счетов за его пребывание, счастливо готовится к смерти профессиональный безработный, всю жизнь проживший на пособие. За него тоже платит пан Ян, и я, и щекастый санитар, и все, кто способен платить налоги. Невооруженным глазом видно, что в Англии зарабатывать, лезть по карьерной лестнице, стараться и высовываться, экономить всю жизнь, откладывать на старость – все это просто чтоб насмешить безработного. О боже, хочется курнуть травы и разгрузиться.
Ну и что толку со всей этой демократии, если смертельно больные британцы раз за разом пытаются бороться за право сознательно и самостоятельно принимать решение о смерти. Они борются в судах, но обычно проигрывают.
В итоге, точно так же, как молодые и здоровые поляки эмигрируют в Англию за лучшей жизнью, стареющие и больные англичане едут в Швецию за достойной смертью.
25
25. Встреча с паном Яном оставила без сил.
Поэтому я даже обрадовалась, когда позвонили из нашей полиции и сказали, что они задержали некоего Вацека за кражу в магазине. Я ринулась в участок, как за холодным пивом в жару. И пан Вацек не разочаровал! Оказалось, что мы будем допрашивать его по поводу кражи двадцати трех зубных щеток в супермаркете TESCO. Щетки стоили фунт одиннадцать пенсов за штуку, но вследствие сезонной скидки эта цена была снижена до девяноста девяти пенсов. Таким образом, сумма краденого составила аж двадцать два фунта семьдесят семь пенсов. Смехотворная сумма, какое-то извращение природы магазинных краж. Обычно краденое подразделяется на две категории: дешевые плодовые вина для собственных нужд; косметика и парфюм уже не для употребления внутрь, а для подарков родственникам и друзьям в Польше – чтобы поддержать товарищеские отношения и укрепить стереотип, что только на Западе и есть настоящая жизнь. Но такие кражи тянут минимум на полсотню фунтов. А двадцать два фунта и сколько-то пенсов – это какая-то бессмыслица… Да еще эта сезонная скидка. Ясна сезонная скидка на купальники – по окончании лета, когда купаться уже нельзя. Можно понять скидки на санки весной и сельскохозяйственную продукцию осенью. Но сезонная скидка на зубные щетки? Что, кончился сезон чистки зубов? Сезон зубов вообще? Или они уже не нуждаются в чистке? Выпали? Облетели, как осенние листья? Такой маркетинг ведет всех нас к неврозу.
Маркетингкабра, если кто помнит про чупакабру и макабру.
И вот в кабинете для допросов номер один (кабинета для допросов номер два в этом крохотном полицейском участке нет) арестованному наконец задают коварный вопрос:
– Вы признались в совершении кражи. Благодарю за искренность. Но для чего вам были нужны эти щетки?
– Как для чего? Для гигиены полости рта, сэр. Это же совершенно необходимая вещь!
– Понимаю. Но для чего целых двадцать три штуки?
– У меня большая семья в Польше!
Молодой констебль смотрит на меня. «Я, что ли, свихнулся?» – читаю вопрос в его глазах. Тепло улыбаюсь в ответ: «И ты тоже, констебль!».
Прекрасный день. Нежное солнце. Дождик тоже прекрасный. Shower, как говорят островитяне, душ. И снова солнышко.
Неделя проходит в какой-то тихой эйфории. Все получается! Внешне. А внутри тишина. Такая, какая нужна. Работа по мелочам, иногда интересным, никаких драм, максимум мордобитие по пьяному делу.
Но в четверг вечером в голове начинает звучать – нет, вначале чуть-чуть слышаться, а затем уже греметь самым что ни есть обсессивно-компульсивным образом: «Эта последняя неделя». Я не люблю эту песню – польский вариант старой русской песни «Утомленное солнце тихо с морем прощалось». Честнее сказать, что первоисточник – польский, но поскольку первым услышался русский вариант, то как-то так и осталось. Кстати, польскому переводчику, который перевел название фильма Никиты Михалкова как «Спаленные солнцем», не мешало бы поискать себе другую работу. Мне больно смотреть этот фильм. Помню, пошла в кинотеатр «Повисле» вместе с сыном и увидела в зале, полном чужих людей, то, что сотворили с моей семьей; то, о чем мама всегда молчала. Этим польские матери отличаются от русских. Польские пережили столько, что рассказывают детям о трещине, которая пролегла между людьми за пределами семьи. Русским матерям довелось пережить столько, что лучше об этом умолчать. Вот меня и замкнуло на этих «Утомленных солнцем». Я потеряла дар речи. Мы выходили из кино. Сын спросил меня: «Мама, а что это был за летающий и взрывающийся апельсин?». – «Шаровая молния, сынок» – ответила я. «А как это будет по-польски?» – спросил он. Я сказала: «Не знаю».
