Леонид Сергеев - До встречи на небесах

Три раза сплавал к буйку, походил взад-вперед по пляжу — заметил немало задумчивых, полуголых женщин, но все они не были одинокими. Я сник еще больше. Вечером решил выпить, но не тут-то было — в Крыму объявили сухой закон. Это доконало меня окончательно — ни поговорить, ни выпить было не с кем, а без вечерней выпивки с друзьями я свою жизнь не представлял. Сел покурить на скамью и внезапно в моей голове что-то щелкнуло, я представил, как в эти минуты друзья уже собрались в ЦДЛ… В общем, утром улетел в Москву.

Приблизительно в те же годы Л. Яхнин уговорил меня взять путевку в Переделкино (он оттуда не вылезал, поскольку разводился с женой).

— Приезжай, — сказал, — днем будем работать, по вечерам выпивать, пригласим каких-нибудь барышень.

Мне дали светлую комнату с неплохим видом из окна. После завтрака я положил на стол бумагу, карандаш, закурил и стал отчаянно ломать голову — что бы такое написать. До этого были кое-какие наметки, передо мной что-то маячило, но здесь, как ни подстегивал себя, ничего не мог выжать. Из соседнего номера, точно пулеметные очереди, доносился стук машинки Яхнина, а я вдруг понял, что здесь ничего не напишу — уже привык к своей конуре, домашней обстановке, к старому, в ожогах и шрамах столу, настольной лампе и прочим обжитым, притертым, бесценным для меня вещам. Короче, накурившись до одури и так ничего и не написав, я поехал проветриться в ЦДЛ, оттуда домой.

Через пару дней Яхнин позвонил:

— Ты куда пропал? Уборщица волнуется, «странный жилец, — говорит, — не появляется, но бумага и карандаш на столе лежат».

— А ты за меня черкани что-нибудь, чтоб она упокоилась, — сказал я.

На следующий день Яхнин позвонил снова:

— Вчера написал на твоих листах: «Жизнь и смерть негодяя». Роман. Глава первая… А сегодня уборщица сообщает: «Появился, начал писать роман». Так что, Сергеев, приезжай, дописывай.

Я так и не приехал. Вместо меня туда с радостью покатил кто-то из друзей (то ли Мазнин, то ли Кушак), кто-то из них решил «отдохнуть от семьи и поработать в тишине». В дальнейшем эти субчики не раз писали от моего имени заявления на путевки и всласть «отдыхали» два срока.

В командировки от Союза писателей я никогда не ездил. Однажды, лет через пять после получения членского билета, секретарь Союза Ф. Кузнецов сказал мне (между делом, когда привел дочь в изостудию):

— Почему вы не берете командировки? Мы ведь не бедные, на это у нас всегда есть деньги (в самом деле, многие ездили и за границу). Надо ездить, чтобы знать жизнь страны. Все ездят, а вы что, хуже?

Я давно мечтал побывать на Дальнем Востоке, и, написав заявление, отдал его в секретариат Луковниковой (в то время гражданской жены Яхнина). Через некоторое время у нее спрашиваю, что с моим заявлением.

— Тебе отказали, — небрежно бросила Луковникова.

А месяц спустя встречаю Кузнецова:

— Ну, так и не надумали попутешествовать?

Я объяснил, что к чему.

— Опять Луковникова! — возмутился вождь Союза. — Ничего мне не передавала. Не первый раз так поступает, но уволить ее не могу, за ней стоят определенные силы.

Только позднее я узнал, что в писательском Союзе давно идет тайное противоборство между «патриотами» и «сионистами», а поскольку последних больше, они чаще и побеждают. И понял, почему Луковникова всегда пыталась доказать мне, что литература не мое дело. Много раз сталкиваясь со мной где-нибудь в холле ЦДЛ, эта штучка ни с того ни с сего выдавала:

— Читала твою книжку, которую ты Яхнину подарил. Слабая. Ни сюжета, ни характеров…

Или:

— Рассказы так себе. Скукота. Диалоги совсем не умеешь писать.

Яснее ясного, она это говорила с определенным умыслом, чтобы заронить в меня комплекс неполноценности, подавить мои устремления. Наконец, однажды она проявила себя во всем блеске. В тот день, уходя с работы, она что-то выясняла с Яхниным у гардероба ЦДЛ (они находились в разводе и накануне, по просьбе Яхнина, я отвез ей ключи от ее квартиры). Я был выпивши, и увидев своего дружка, ринулся к нему. Он неловко заулыбался, махнул мне издали:

— Ты сидишь в Пестром? Сейчас подойду.

Луковникова злобно взглянула на меня и процедила:

— Пьяная рожа! Русские совки!

Она процедила это тихо, для Яхнина, но у меня неплохой слух, я все четко услышал, и сделал вывод — она злобная русофобка. У Яхнина память не хуже, чем у меня слух, и если он соберет в кулак совесть, то подтвердит ее слова. А мой вывод позднее подкрепил электрик И. Передельский:

— …Давно известно, она махровая жидовка. А прозвище ее знаешь? «Исчадье ада»!

Самое странное, когда Яхнин с Луковниковой разошлись окончательно и она перебесилась и успокоилась, от нее на меня прямо полилась приветливость — увидит, подходит с улыбкой:

— Как дела?

Я не здоровался, отворачивался, проходил мимо, но в следующий раз опять — улыбается, «как дела?». И даже — «как пишется?». Это продолжается до сих пор. Я не знаю, такая наглая беспринципность — издевательство или забывчивость за давностью лет, или готовность (в пику Яхнину) наладить дружеские отношения, или желание просто вдоволь порезвиться? Поди разберись, что на уме у этой литературной дамочки. Но что я знаю точно — Пестрый зал она называет «гадюшником», а всех русских прозаиков и поэтов пьющих в нем — «подонками», а пьющих еврейских — «талантами». Некоторых «талантов» (например, переводчика Л. Миля) она укоряла:

— Как ты можешь общаться с этими пьяными совками?! (он сам об этом мне говорил незадолго до самоубийства, когда вернулся из Израиля).

Кстати, подобное, но в более мягкой форме, однажды высказал известный поэт В. Соколов, когда мы обмывали вступление в Союз поэта В. Левыкина (Соколов дал ему рекомендацию). Мы сидели втроем в Пестром и Соколов, обращаясь к Левыкину, спокойным, ровным голосом произнес:

— И что вы, Слава, постоянно здесь сидите… с этой пьянью? — он поморщился и кивнул за спину.

Я был поражен, ведь сам Соколов был большим любителем спиртного, но вдруг вспомнил, что он на моей памяти впервые выпивал в Пестром, а до этого — только в ресторане; до меня дошло, что он попросту считает Пестрый рангом ниже ресторана и презирает здешних завсегдатаев. Также вспомнил, что мимо Пестрого всегда, не оглядываясь, проносились Нагибин, Вознесенский, Окуджава и еще немало известных личностей (Евтушенко и Искандер, надо отдать им должное, не избегали неизвестных и малоимущих собратьев по перу). Между тем, в тот день, когда мы чествовали новоиспеченного Левыкина, за спиной Соколова (в разных углах, за разными столами) сидели прекрасные поэты В. Костров, В. Устинов, Л. Щеглов и другие, хорошие товарищи мои. Я не нашел ничего лучшего, как выдавить:

— Я тоже один из этой пьяни.

Классик не удостоил меня ответом. Поздравив Левыкина, он обрушился на поэтов, которые пишут о природе, назвав их стихи «стихами с водоемов». Потом досталось и тем, кто пишет о городе.

Все это было лет двадцать назад, а сейчас, во время «реформ» строителей капитализма, с некоторыми классиками и вовсе творится что-то невообразимое. Недавно открываю журнал «Наша улица», а там интервью с Астафьевым. Он отвечает корреспондентке: «…Говорят мне: вы не любите русский народ… А чего его любить-то? За что я должен его любить? Предъявите мне документы, назовите по пунктам: за что я должен его любить?». Вот так вот! Не за что, значит, любить русских! Значит, чего-то не понимали Пушкин, Толстой, Гоголь, Чехов, Бунин. Ну, ладно, сейчас наш народ открыто презирают, смешивают с грязью всякие Боровые, Новодворские, Сванидзе, Немцовы, Кохи (последний договорился до того, что назвал Россию «ненужной страной»!), но это понятно — они нерусские и сейчас их время, а тут вдруг человек, которого современники называют «живым русским классиком»! Такое не укладывается в голове. Позволительно спросить у Астафьева, хотя бы такое — ничтожный народ мог создать великое государство?

В восьмидесятых годах для Союза писателей отвели земельные участки в Истринском районе (по шесть соток; теперь «новые русские» имеют по шестьсот). Я не хотел брать. Во-первых, не было денег на строительство даже щитового дома; во-вторых, выяснилось — пока это известие дошло до меня, хорошие участки уже разобрали, остались только в болоте (от них все отказались), и чтобы их осушить, опять-таки требовались денежки, и не малые; но главное, еще подростком я наработался на земле и все последние годы выбирался на природу только с байдаркой и палаткой. Уговорила жена брата. Она твердо сказала:

— Возьми! Я буду там разводить цветы.

Помню, я еще долго кочевряжился, а теперь — надо же! — этот клочок земли моя единственная отдушина.

Конечно, и квартиру, и дачный участок, и путевки в Дома отдыха в те годы мог получить любой рабочий и служащий. Больше того, им давали бесплатные путевки и в санатории, которые по комфорту превосходили писательские Дома творчества. И участки от предприятий выделяли не по шесть, как нам, а по восемь соток, и в сухих местах, а не в комарином раю. Тем не менее, я исключительно благодарен Союзу писателей за все материальные блага, и бесконечно благодарен за ЦДЛ, за общение с единомышленниками.