Корреа Эстрада - Дом с золотыми ставнями
– В конце концов, я не слишком набожна, чтобы видеть в этом что-то ужасное.
Послушай, детка, мне кажется, в этом может заключаться наш шанс – образумить одного скверного мужа… Поговори завтра с Обдулией, скажи, что нам надо бы увидеться.
На том и порешили.
К Обдулии я прибежала на другое утро ни свет ни заря: молочница вставала рано.
Босые коровницы сливали в чаны парное молоко, неприязненно поглядывая на разряженную горничную.
Старуха не стала меня бранить за откровенность с хозяйкой.
– Если ты так решила, значит, имела резон. Я не пойду в господский дом, не хочу я мелькать там. А вот сеньора, если ей надо со мной потолковать, пусть придумает себе дело и заглянет на сыроварню сегодня после обеда.
Факундо приехал незадолго до обеда. Сеньор, переговорив с ним, приказал возвращаться обратно на пастбище – "сбивать табун". Я его видела только издали.
Но донья Белен перехватила конюшего, под предлогом болезни ее верховой кобылы пошла с ним на конюшню и там нашла случай кое-что сказать ему, что касалось меня и его. После этого он уехал, посвистывая, но отъехал не слишком далеко. Когда мы с сеньорой подходили к хижине Обдулии, он поджидал нас в той половине, куда не заглядывали глаза соглядатаев.
Старая молочница добродушно пригласила хозяйку отведать сыра из новой партии – удался ли? В прохладе жилища унганы они долго беседовали вдвоем. Я же нашла себе собеседника за тонкой плетеной стенкой, и нашей беседе покровительствовали все старые и новые боги.
А старуха выспрашивала хозяйку о том, о сем, о значительных и незначительных вещах, о том, чем супруги обычно с посторонними не делятся. Впрочем, супруги Лопес давно уже жили каждый сам по себе на своей половине огромного дома.
– То, о чем ты просишь, не так просто сделать, – сказала наконец Обдулия. – Зелье у лысого готово. Но, как я понимаю, сеньоре надо, чтобы муж снова стал мужем, а не видимостью. Придется и вам обеим для этого постараться.
– Мне нужно добиться своего, – заявила донья Белен решительно. – Я сделаю все, что пойдет этому на пользу.
– Очень хорошо, – ответила унгана. – Эй, Сандра, хватит миловаться! Если хочешь, чтоб вам больше не мешали – иди и слушай, что я вам скажу…
В этот вечер как-то неожиданно заболела Саломе, и в комнатке дежурной горничной, что была смежной со спальней самой сеньоры, ночевать осталась я. Мы почти до полуночи просидели, обсуждая то, что нам сказала Обдулия. А когда в доме все уснули, донья Белен своим ключом открыла решетку задней двери и впустила необъятную черную фигуру.
– Держи своего милого, – сказала она, пропуская его перед собой в мою клетушку.
Только не проспите рассвета. Верьте или не верьте, я вам завидую. Хотела бы я, чтобы меня кто-нибудь любил так же, наплевав на все мыслимые препятствия. Доброй ночи!
Что сказать о ночах влюбленных? Они всегда коротки, сколько бы не длились. Мы шептались едва слышно, потому что смежная со спальней сеньоры стена не доходила до потолка на добрый фут, и боялись вздохнуть погромче. Короткая ночь, похожая на чашу с живительным напитком, который придает силы тем, кому терпеть невмоготу.
Но едва поползла сырость со стороны прибрежных болот, распахнулось маленькое оконце. Бесшумно проскользнула в него ловкая тень, неслышно пересекла веранду, прижалась к полированному мрамору угловой колонны и пропала, и растворилась в ночном сумраке, без звука съехав вниз по гладкому камню столба.
Вся последующая неделя была занята шитьем: донья Белен, закрыв глаза на огрехи в ежедневных делах, велела мне заниматься нарядами. Это имело еще один смысл, потому что – едва я устраивалась на солнечной веранде – тут же появлялся с качалкой и сигарой сеньор.
Он просил позволения сесть рядом, церемонно наклонялся к моей руке с исколотыми иголкой пальцами и заводил долгие беседы. Цель их, конечно, была ясна – пустить пыль в глаза ученостью и любезностью. Я с удовольствием поддерживала светский разговор, – это скрашивало однообразную работу.
Дон Фернандо начинал о том, о сем, о моей прежней жизни, о Европе, о Кубе.
Спустя какое-то время сеньор заподозрил, что со своей ученостью он крепко опозорился. Я поведала ему многие подробности последней европейской войны, о которых он не имел представления, а также ее причины и следствия, над которыми кабальеро недосуг было думать. Что поделать: Наполеон пять лет подряд составлял дежурную тему светских разговоров в доме Митчеллов, поскольку война непосредственно влияла на их дела. Сеньора ошеломила моя характеристика императора, под которой я, пожалуй, подпишусь и сейчас: "Умный-умный, но дурак.
Вылез из грязи в князи и молодец; но имей разум остановиться вовремя. Его жадность погубила. Не разевай рот на весь мир – где-нибудь заставят подавиться.
Не он первый, не он последний, историю знал наверное лучше меня".
Заинтересовавшись, дон Фернандо стал экзаменовать меня по истории и обнаружили, что в этом предмете он, пожалуй, мне уступает… Коснулись географии – оказалось то же самое: то ли у сеньора Лопеса гувернантка в детстве была хуже миссис Джексон, то ли кабальеро не хватало любознательности? Конечно, он в два счета мог бы завалить меня на арифметике, но боюсь, что у нас обоих математика сводилась к умению считать деньги.
– Откуда ты все знаешь, чертовка? – спросил сеньор в недоумении.
– Ах, лондонские лакейские стоят иных университетов!
– Не думал, что у тебя такое фундаментальное образование, – заметил он.
Уверена, сеньор Лопес до конца жизни сохранил почтение к учености лондонской прислуги.
Одно ему становилось все непонятнее: чем меня приручить, как заставить есть с руки? Он мог в любой момент взять меня, затащив в каморку Маноло. Он этим пользовался, и я чувствовала как руки его становятся раз от раза горячее, а красное свечение страсти в зрачках – все жарче. Дон Фернандо увязал все глубже, и ему становилось мало того, что он имел. Его оскорбляла моя покорность. Он хотел ответа, а ответа не было.
Его бесило то, что я не ставила ни в грош ни ученость, ни любезность, что жена не упускала случая уколоть по этому поводу насмешкой, а самая ядовитая из всех насмешек была – демонстративное благоволение к сопернице.
Затем к уязвленному самолюбию прибавилась ревность.
В день, когда над равниной загрохотали копыта и пыль, клубясь, закрыла вид на холмы Колисео, я выглядела королевой. Я одна знала, чего это стоило, но взглянули бы вы на меня в это утро! Лиловая шелковая юбка с каскадом воланов, стоящая колоколом на туго накрахмаленных нижних, с высоким поясом и бантом; из огненно-красного жоржета просторная блуза с широким воротом и рукавами, с манжетами на трех пуговицах. Поверх блузы – облегающий черный бархатный лиф с серебряным позументом, серьги в ушах тоже серебряные, а на голове прикрывал косы светло-сиреневый с серебром тюрбан. И, конечно, туфли, которые заказывала сама донья Белен: с каблуками в четыре дюйма. Сеньора знала, зачем это надо!
Мы с нею стояли у перил на веранде второго этажа; туда же подошел сеньор с подзорной трубой, встал рядом и… оказался ниже меня ростом чуть не на голову.
Побагровел, оттащил жену в сторону и принялся ей шипеть на ухо, но я-то слышала все от слова до слова.
– Что тебе надо? Зачем ты лезешь к девчонке со своими благодеяниями? Для чего ты купила эти дурацкие туфли?
– Мне? Ничего не надо. Что ж теперь, мне съесть бедняжку из-за того, что тебе вздумалось ее сделать своей любовницей? Туфли? Ах да. Я хотела отдать ее замуж за своего крестника, пока ты не вмешался, у них дела шли на лад. Он парень не хлипкий, ему хоть вдвое выше каблуки нипочем.
– Будь я проклят, если дам им увидеться!
– Особенно после того, как целовал ей ручки, словно герцогине. Обидно, что все попусту? Полюбуйся на нее: разодета в пух и прах. Думаешь, для тебя? Как бы не так. Ты можешь свалить ее в свою постель, но не заставишь о себе даже вздохнуть.
Не ты первый запутался в юбках у негритянки, но ни у кого, пожалуй, дело не было так безнадежно, дружок!
Дон Фернандо едва не рыча повернулся на каблуках и ушел вглубь дома.
Сеньора подошла ко мне.
– Обдулия может быть довольна: кажется, мы с тобой вывели его из душевного равновесия. Он взрывается от любого щелчка, как сухой порох. Но, кровь господня, как тяжело это дается!
Однако от своего отступать не собиралась. Выслушивая вместе с мужем доклад конюшего, велела принести в кабинет лимонада, и вот я, не снимавшая с утра каблуков, несмотря на жестоко болевшие ноги, во всем великолепии захожу с подносом. Задеваю краем растопыренного подола сапоги Факундо, он смотрит на меня, я – на него, сеньор буравит глазами нас обоих, а сеньора глядит с усмешкой на нас троих, лучше всех понимая, что происходит. "Бомба заложена!" Это было главное в тот день.
А, впрочем, смотря для кого. Мы снова остались вдвоем на всю короткую ночь в каморке… только весело не было, потому что в соседней комнате плакала в подушку несчастная одинокая женщина.
