Меир Шалев - Дело было так
Однажды какой-то таинственный хищник проник в наш курятник и не ограничился тем, что утолил голод, но вдобавок прикончил еще десятки цыплят — просто из кровожадности.
У Яира была тогда винтовка калибра 0,22, которую в народе называли «ту-ту», и он был необыкновенной меткости снайпером. Он решил устроить засаду — под подозрением были мангуста или дикая кошка — и пригласил меня присоединиться.
Когда спустилась темнота, мы вдвоем залегли против курятника. Лежали в полной тишине. Яир запретил мне говорить и двигаться, чтобы не спугнуть хищника. Где-то через час я уснул, а еще через час проснулся в ужасе от звука одиночного выстрела. Яир стрелял в полной темноте и тем не менее попал убийце прямо между глаз! Мы подбежали к хищнику. Это был большой желтоватый кот — то ли домашний, но одичавший, то ли помесь дикого кота и домашней кошки, неосторожно вышедшей когда-то прогуляться в полях.
Наутро Яир выставил труп убитого хищника на ящике в центре двора. «Чтобы все коты, мангусты и шакалы поняли, что с нами не стоит заводиться», — объяснил он мне. Кот лежал там день-два, а потом его выбросили на край поля на поживу птицам небесным и зверям земным, и больше на наших цыплят никто уже никогда не посягал.
Полуденный отдых Яир неизменно проводил «в гамаке» вне дома, очень радуя свою мать этой привычкой. Этот его «гамак» представлял собой на самом деле старую, широкую железную кровать. Яир приварил к ее углам цепи, сверху положил потрепаный матрац и подвесил кровать между двумя цитрусовыми деревьями. В этом «гамаке» мы с ним качались и дремали после обеда, усталые, с набитыми животами, а земля под нами дышала тяжелым жаром, и весь «круг» Нагалаля пылал, как огромная сковорода.
В эти часы мошав вымирал, точно кладбище. Собаки тяжело дышали в тени, высунув языки. Куры в курятниках сваливались в обмороке. Молодые неопытные птенцы, которым вздумалось взлететь именно в эту жарищу, падали с неба и разбивались насмерть. А люди спали глубоким сном, чтобы передохнуть перед послеобеденным трудом. Им еще предстояло перенести на новые места поливальные шланги, доставить корма с поля и под вечер подоить коров. В это время дня даже бабушка Тоня на целых два часа прекращала наводить чистоту.
Однажды мы валялись так в этом «гамаке», подобно Геку Финну и Тому Сойеру, а когда из дома послышались тонкие рулады бабушкиного храпа, Яир тихонько поднялся и бесшумно прокрался в кухню, чтобы тайком взять там сметану, какао и сахар. Он быстро наполнил всем этим большую чашку и поспешил выйти, прежде чем мать почует его присутствие, проснется и порежет его на кусочки. Вернувшись в «гамак», он начал стремительно взбивать эту смесь вилкой, так что в конце концов она превратилась в густой и однородный крем. Мы вооружились чайными ложками и принялись с жадностью пожирать эту вкуснятину.
Я был тогда подростком и с тех пор уже изрядно постарел, но могу вас заверить, что за всю мою последующую жизнь мне никогда больше не попадала в рот подобная еда. Ибо кроме нежности сметаны, чувственности какао и сладости сахара и греха, в ней была также декларация бунта и независимости. Ведь в ту пору отцы-основатели мошава распоряжались всеми сладостями в нем, и притом столь же единолично, как в библейские времена священники Храма — всеми мясными подношениями верующих. Они запирали эти сладости в ящиках и прятали их на верхних полках. Они даже запрещали продавать их в мошавном кооперативе. И не только из-за нехватки, и не только из экономии, но также «по принципиальным соображениям» — чтобы не развращать молодежь, не отвлекать ее от работы и от великих целей и не создавать «вредную привычку». Как-то раз один из мошавников, грубо прогоняя продавца мороженого, даже плеснул в его лоток керосин, лишь бы тот не осмелился вернуться к нам со своим мерзким товаром.
У бабушки Тони не было таких принципов. Вообще, во всем, что касается идеологии, она больше походила на своего брата Ицхака, чем на брата Моше. В своих суждениях она всегда исходила из практики, а не из идеологии, из интересов семьи, а не из интересов коллектива. Напротив, дедушка при любом удобном случае читал нам нотации и изливал на нас наставления, хотя, к счастью, облекал их зачастую в форму занятной истории. Например, когда мы просили у него сладкое, он рассказывал, что в Макарове, когда он сам был ребенком, у них в семье не было даже сахара, не говоря уже о настоящих сластях. Видимо, он хотел этим внушить нам чувство вины за наше непростительное чревоугодие, но, к его чести, делал это с изрядной долей насмешки над самим собой. В отличие от иных наших профессиональных жалобщиков, не упускающих случая еще раз напомнить о том богатстве и высоком положении, которые они (или их предки) имели в галуте и от которых они (или их предки) отказались ради переезда в Страну, дедушка рассказывал о бедности и лишениях.
— Мы были так бедны, — говорил он, — что нам всем приходилось пить чай с одним куском сахара.
— И вы разбивали его на мелкие кусочки? — спросил я.
— Нет, — ответил дедушка. — Мы вешали его на нитку, а нитку привязывали к потолочной балке и, когда пили чай, смотрели на него.
Самым желанным и влекущим из всех сладостей было для всех нас мороженое из Тель-Ханана, что по дороге из Долины в Хайфу. Дядя Миха тогда уже женился на тете Цафрире, и они жили в Кирьят-Хаиме под Хайфой. Отправляясь к ним в гости, мы каждый раз сворачивали в лавку «Мороженое Тель-Ханан», сгорая от нетерпения, как молодой ешиботник, которому в чужом городе вдруг понадобилась женщина. У дяди Менахема была тогда машина типа «стандард», маленькая и жалкая развалюха, в которой места хватало разве что для четырех лилипутов. Но дядя ухитрялся втиснуть туда себя самого, свою жену Пнину, их старшего сына Зоара, который позже погиб в Войне Судного дня, а тогда был сверстником моей сестры, их грудную дочь Гилу, а также мою мать, мою сестру, меня самого и дядю Яира. А иногда к нам присоединялись еще бабушка Тоня и дедушка Арон. Метод сжатия у дяди Менахема был исключительно прост: сначала заходили и усаживались взрослые, прижавшись друг к другу как можно сильнее, а потом на них, вторым этажом, садились дети.
На выезде из мошава всегда стояли люди, ожидавшие попутки, Менахем обычно останавливал возле них и кричал:
— Давайте, друзья, заходите, в машине еще много свободного места…
В левой руке он держал при этом руль, а в правой сигарету и рукоятку переключения скоростей. Моя мама, хотя у нее тогда еще не было прав, тоже активно участвовала в вождении: высунув руку через окно, она придерживала стоявшую на крыше машины маленькую канистру с бензином, из которой тянулась трубка прямо в карбюратор. Бензиновый насос «стандарда» работал не всегда, и поэтому приходилось просить милостей у закона гравитации. Так мы ехали, и никто не жаловался на тесноту, потому что все хотели навестить дядю Миху и тетю Цафриру, а по дороге поесть «мороженого из Тель-Ханана». Все — кроме, разумеется, дедушки Арона, в глазах которого мороженое было еще одним ужасным «излишеством».
Мы прожили в Нагалале два года и два месяца, и эти два года, четвертый и пятый классы, в которых я там учился, были лучшим временем моего детства и юности. Начальная школа в Нагалале была самой великолепной из школ, которые я когда-либо посещал. В ней преподавали прекрасные и свободно мыслящие учителя, и уроки часто проводились на природе: на холме Тель-Шимрон, что возле кладбища, в нашем вади, в роще или в полях. Но самое большее удовольствие я получал от близости к большой и бурной маминой семье, с ее пестрым разнообразием характеров, ее историями, воспоминаниями, трудностями, взаимными счетами и обидами, радостями и переживаниями. Когда мы вернулись в Иерусалим, в серые блочные дома нашего квартала, к его сумасшедшим, сиротам и слепым, все там показалось мне угрюмым, больным и унылым после золотых и зеленых деревенских дней — дней простора и солнца, открытого тела, босой ноги в теплой пыли, мальчишки и щенка, и закрытых дверей, за которыми истории и тайны.
Глава 20
Дядя Ицхак открыл картонную коробку, сунул в нее руки и вытащил наружу что-то большое и тяжелое, завернутое в толстый мягкий мешок. Загадочный блеск еще больше усилился, окружив призрачным сиянием плотную ткань. Толпа зашумела и подалась вперед, словно изготовившись к ослепительной вспышке, которая вырвется наружу, едва лишь дядя Ицхак снимет и обнажит.
И дядя Ицхак не медлил ни минуты. Он потянул, и снял, и обнажил — и свипер бабушки Тони предстал перед взором всего мошавного коллектива. Глаза вперились. Челюсти отвалились. Конечно, не все сразу поняли, что перед ними, некоторые поначалу подумали, что речь идет о каком-нибудь опылителе нового вида, ну в крайнем случае о какой-нибудь сверхусовершенствованной доилке, которую только американцы в состоянии придумать, — этакий могучий американо-автоматический доильный агрегат, который неотступно едет по пастбищам вслед за коровами. Но большинство присутствующих сразу сообразили, что перед ними еще один образчик капиталистических «излишеств», того, самого скверного, толка, что призван обслуживать праздных и ленивых бездельников. Сверкающий блеск хрома, мягкие округлости корпуса, большие колеса — все свидетельствовало о желании увильнуть от тяжелой работы и полностью противоречило устоям мошава и его трудовым принципам. А потому члены коллектива стиснули зубы и кулаки и железной рукой подавили в своих душах робкие ростки пробудившегося было вожделения.
