Эли Визель - Ночь. Рассвет. Несчастный случай
— Это сделаю я, — сказал он.
Почти грубо он выхватил из рук Иланы чашку и тарелку и устремился вниз по лестнице.
Иоав взглянул на часы:
— Третий час.
— Всего-навсего? — удивилась Илана. — Какая долгая ночь, самая долгая в моей жизни.
— Да, очень долгая, — согласился Иоав.
Илана закусила губу.
— Иногда мне кажется, что ей не будет конца, что она будет длиться вечно. Она подобна дождю. Здесь дождь, как и все остальное, наводит на мысли о бесконечности и вечности. Я говорю себе: дождь идет сегодня, и он будет идти завтра, и послезавтра, и на следующей неделе, и сто лет спустя. Теперь я говорю: наступила ночь, и ночь будет завтра и послезавтра, и через неделю, и через сто лет.
Она внезапно умолкла, достала из-за рукава платок и вытерла испарину со лба.
— Странно, почему здесь так душно, — сказала она, — тем более, что уже очень поздно.
— Под утро станет прохладнее, — пообещал Иоав.
— Надеюсь, — вздохнула Илана. — В котором часу встает солнце?
— Около пяти.
— А сколько сейчас времени?
— Двадцать минут третьего, — ответил Иоав, еще раз взглянув на часы.
— Тебе не жарко, Элиша? — спросила Илана.
— Да, мне жарко, — ответил я.
Илана вернулась на свое место у стола. Я подошел к окну и выглянул наружу. Город казался далеким и нереальным. Погруженный в дрему, он порождал тревожные сны, которые положат начало завтрашним снам. А в этих снах, в свою очередь, возникнут новые герои, они будут жить до утра, готовясь умереть на рассвете, умереть и принести смерть.
— Да, мне жарко, Илана, — сказал я. — И очень душно.
Не знаю, сколько времени я простоял, обливаясь потом, у открытого окна, прежде чем теплая, чуть вздрагивающая, ободряющая рука легла мне на плечо. Это была Илана.
— О чем ты думаешь? — спросила она.
— Я думаю о ночи, — сказал я. Всегда одно и то же…
— И о Джоне Доусоне?
— Да, о Джоне Доусоне.
Где-то в городе свет вспыхнул в окне и тут же погас. Наверняка мужчина взглянул на часы или мать встала, желая убедиться, что ее ребенок улыбается во сне.
— Но тебе не хочется его видеть, — сказала Илана.
— Я не хочу его видеть.
Я подумал, что когда-нибудь мой сын скажет мне: «Ты вдруг помрачнел. Что случилось?» — «Просто мне привиделся английский капитан по имени Джон Доусон, он предстал предо мной таким, каким был в момент своей смерти…» Наверное, мне бы следовало надеть ему на лицо маску; маску легче убить и позабыть.
— Ты боишься? — спросила Илана.
— Да.
Мне хотелось объяснить ей, что сам по себе страх — сущий пустяк. Страх — это только цвет, фон, ландшафт, и суть не в нем. Страх ни для жертвы, ни для палача не имеет никакого значения. Важно то, что каждый из них играет возложенную на него роль. Обе роли создают для человека экстремальную ситуацию. Трагедия заключается в предопределенности.
— Ты, Элиша, ты боишься?
Я понял, почему она спрашивает. Ты, Элиша, прошедший Аушвиц и Бухенвальд? Ты, который столько раз видел, как умирает Бог? Ты боишься?
— И все-таки я боюсь, Илана, — повторил я.
Она отлично понимала, что суть дела не в страхе. Подобно смерти, страх — это всего лишь фон, налет местного колорита.
— Что же тебя пугает?
Ее теплая, живая рука все еще лежала у меня на плече; я ощущал прикосновение ее груди, чувствовал ее дыхание на своей шее. Блузка Иланы взмокла от пота, лицо выражало недоумение. «Она не понимает», — подумал я.
— Я боюсь, что он меня рассмешит, — сказал я. — Видишь ли, Илана, он вполне способен раздуть свою голову, чтобы она лопнула и разлетелась на тысячи осколков, просто для того, чтобы меня рассмешить. Вот это меня и пугает.
Но она по-прежнему не понимала. Она вытащила из-за рукава платок, обтерла мне шею и виски. Затем она легонько поцеловала меня в лоб и сказала:
— Ты напрасно так терзаешь себя, Элиша. Заложники — не клоуны, в них нет ничего смешного.
Бедная Илана! Ее голос был чист, как правда, и печален, как чистота. Но она не понимала. Внешний облик явлений вводил ее в заблуждение, и она не видела того, что скрывалось за ними.
— Может быть, ты и права, — сказал я покорно. — Мы заставляем их смеяться. Они смеются когда мертвы.
Она гладила меня по лицу, шее и волосам, и я по-прежнему чувствовал, как ее грудь прижимается к моему телу. Потом она заговорила печально, но настойчиво, как будто обращалась к больному ребенку.
— Ты напрасно так терзаешь себя, милый, — повторила она несколько раз подряд. По крайней мере, она больше не называла меня «бедным мальчиком», и я был ей за это благодарен.
— Перестань. Ты молод и умен, и ты уже достаточно намучился. Скоро все кончится. Англичане уйдут, и мы выйдем из подполья и начнем вести простую нормальную жизнь. Ты женишься, у вас будут дети. Ты станешь рассказывать им сказки и смешить их. Ты будешь счастлив, оттого что они счастливы, а они будут счастливы, я тебе обещаю. С таким отцом, как ты, не может быть по-другому. Ты позабудешь эту ночь, эту комнату, меня и все остальное.
Произнося «все остальное», она описала широкий полукруг рукой. Я вспомнил мою мать. Она говорила так же выразительно и употребляла почти те же слова. Я очень любил маму. Лет до девяти-десяти она каждый вечер укладывала меня спать, напевая колыбельные и рассказывая сказки. «Около твоей кроватки стоит козочка, — говаривала она, — золотая козочка. Куда бы ты ни пошел, козочка будет указывать тебе путь и оберегать тебя. Даже когда ты вырастешь и очень разбогатеешь, когда ты узнаешь все, что только можно узнать, и у тебя будет все, что душа пожелает, козочка останется с тобой».
— Ты говоришь совсем, как моя мама, Илана, — сказал я.
У моей мамы тоже был мелодичный голос, даже мелодичнее, чем у Иланы. Подобно голосу Бога, он рассеивал хаос и вызывал видение будущего, которое могло бы стать моим, и козочка хранила бы меня, козочка, которую я потерял по дороге в Бухенвальд.
— Если человек говорит о своей маме, — сказала Илана, — значит, ему больно.
— Нет, Илана, — ответил я, — в эту минуту больно ей.
Ласкающая рука Иланы стала легче, она гладила меня словно издалека. Илана начинала понимать. Тень прошла по ее лицу. Несколько минут она молчала, потом мы вместе разглядывали ту руку, которую ночь протягивала нам через окно. — Война похожа на ночь, — сказала Илана. — Она покрывает все.
Да, она начинала понимать. Я едва ощущал прикосновение ее пальцев к моей шее.
— Мы говорим, что наша война — священная, — продолжала она, — что мы боремся против чего-то и за что-то, против англичан и за независимую Палестину. Так мы говорим. Но это слова, и они должны лишь придать смысл нашим действиям. А наши действия, если взглянуть на их истинную примитивную суть, пахнут кровью и окрашены кровью. Мы говорим — это война, мы должны убивать. Одни, вроде тебя, убивают руками, а другие, вреде меня, убивают своим голосом. Каждый по-своему. А что нам еще остается делать? У войны свои законы, и, отрицая их, мы отрицаем ее цель и преподносим врагу победу на серебряном блюде. Это для нас неприемлемо. Нам нужна победа, победа в войне, чтобы выжить, чтобы удержаться на поверхности времени.
Она говорила, не повышая голоса, словно напевая колыбельную или рассказывая сказочку на ночь. В ее интонации не было ни страсти, ни отчаяния, ни даже особого интереса.
Вообще-то, она была совершенно права. Мы воевали; у нас был идеал, была цель — и был враг, который стоял на нашем пути. Врага надо уничтожить. Но как? Любыми средствами, которые в нашем распоряжении. Мы прибегали к различным средствам, но сами по себе они не имели значения и быстро забывались. Цель, результат — вот что останется навсегда.
Наверное, Илана была права, уверяя меня, что когда-нибудь я позабуду эту ночь. Но мертвые не забывают, они будут помнить. Для них я навеки заклеймен, как убийца. Не существует тысячи способов стать убийцей; человек либо убийца, либо нет. Нельзя сказать — я убью только десять или только двадцать шесть человек; я буду убивать только пять минут или всего один день. Убивший хотя бы одного человека — убийца до конца своих дней. Он может сменить род занятий, скрыться под другой внешностью, но палач или, по крайней мере, маска палача — всегда с ним. В том-то и заключается суть дела: декорации спектакля влияют на актера. Воина сделала меня палачом, и я останусь палачом даже после смены декораций, когда буду играть в другой пьесе и на другой сцене.
— Я не хочу быть убийцей, — сказал я, едва выдавив это слово и сразу отталкивая его.
— А кто хочет? — ответила Илана.
Она по-прежнему гладила мою шею, но у меня откуда-то возникло ощущение, что ее пальцы ласкают не мою шею, не мои волосы. Благороднейшая в мире женщина не решится прикоснуться к коже убийцы, к коже человека, который всю жизнь будет носить ярлык убийцы.
