Паскаль Брюкнер - Дом ангелов
— Ничего не скажу, — мрачно ответил Антонен, — это ваш выбор…
— Я знаю, я слишком много говорю о себе, а вы ведь пришли просить у меня помощи. Посмотрите, Антонен…
Он обвел рукой кафе, столики, выставленные на тротуар, сидевших за ними молодых людей и девушек в экстравагантных нарядах, которые болтали и громко смеялись.
— …посмотрите вокруг. Здесь полно богемной молодежи, все эти люди видят себя в будущем режиссерами, пластическими хирургами, актерами, писателями, певцами, поэтами, гениями, которых признают потомки. Они ждут издателя, продюсера, который вознес бы их к вершинам славы. Взгляните вон на того красавчика: он издал книгу, которая неплохо продается, ему нет еще тридцати, смотрите, как он собой доволен. А вот другой рядом с ним: три года он ищет деньги на постановку фильма, уже почти отчаялся, ему за сорок пять, время уходит. Каждый сегодня хочет быть артистом, воплотиться в своих творениях. Я знаю, сам такой. Спросите любую из этих хорошеньких девушек, чем она занимается. Она вам ответит: я актриса! Спросите тогда, в каком ресторане. На самом деле она официантка или барменша, но не теряет надежды получить роль. Все хотят достичь славного статуса творца, но немногим это удастся. А если будут упорствовать — кончат клошарами, как вон тот…
Ариэль указал пальцем на стоявшего под фонарем художника-ирландца: всегда босиком, в грязном полушубке, он ходил по кварталу бледный, с запавшими глазами, с большой картонной папкой под мышкой, полной мазни, которую он пытался всучить простакам. Рядом с ним на бетонной скамье отдыхали другие бродяги, ни дать ни взять синод мистиков, погруженных в созерцание собственной пустоты.
— Но вы, Антонен, — вы не попались в эту западню. Вас мучит другое, мне трудно вас раскусить. Я возлагал на вас большие надежды, а вы взяли и все бросили. Я недооценил вашу жажду абсолюта и, главное, вашу необузданность.
— Я совершил ошибку…
— Вы поддались порыву, это сильнее вас.
— Ариэль, я хочу вернуться на работу, я на мели, дайте мне еще один шанс…
Ариэль нахмурился; повисло долгое молчание.
— Я знаю… но это невозможно.
— Я изменился, уже сейчас, за несколько дней, я обещаю вам…
— Во-первых, ваше место занято человеком помоложе. Но и по дружбе я не могу взять вас сейчас. Если я поддамся жалости, вы сами мне этого не простите. Приходите через год, а тем временем поработайте над собой, покажитесь психотерапевту. Вам это нужно, ничто ведь не случайно. Переживите свою неудачу до конца. И главное — отдохните. Что-то вид у вас несвежий: для такого фанатика гигиены вы, на мой взгляд, несколько себя запустили — под ногтями черно, борода не подстрижена, волосы грязные. Возьмите себя в руки, мой мальчик.
Ариэль протянул ему раскрытую ладонь и, широко улыбнувшись, ушел. Антонен едва сдержался, чтобы не заехать кулаком ему в физиономию.
Глава 16
Je vous salis, ma rue, pleine de crasse[14]
И тогда он увяз в Париже, как в болоте. Ему понадобилось меньше двух недель, чтобы опуститься душой и телом. Изречение Изольды — клошаром становятся за сорок восемь часов — он превратил в пророчество. Деньги кончались, с квартиры он съехал, перебирался из одной скромной гостиницы в другую. Хозяева косились на него недоверчиво и каждое утро справлялись о его платежеспособности. Безденежье — это тьма невзгод: считаешь гроши, боишься, что не хватит, ощущаешь себя изгоем в своей стране; все это мучило его. Его вещи умещались в одном чемоданчике на колесах.
В тридцать один год он чувствовал себя конченым человеком. Ничто его не интересовало, ни события, ни работа, и еще меньше — женщины, которые пробегали мимо, взмахивая юбками и звонко смеясь.
Мало-помалу он перестал принимать душ: зачем мыться каждый день, если завтра все равно будешь грязным? То, что ужасало его прежде, теперь казалось нормальным. Собственные запахи были не так уж страшны. Со своими миазмами можно ужиться, это от чужих шарахаешься. Он наслаждался, прея в собственном соку, после стольких лет соблюдения этикета. Решено, по части гигиены он берет годичный отпуск. Успеет еще намыться, когда вернется в общество. Он пытался вновь разжечь свою злость на маргиналов, как подстегивают загнанную лошадь. Безрезультатно.
Если хватало духу, он шел навестить Фредо под Шарантонским мостом. Они неплохо спелись, после того как он попытался его убить. Об этом они никогда не заговаривали. Славный малый Фредо хорошо к нему относился; он даже предложил ему разделить «его скромную хижину». Зла на него бродяга не держал, скорее был недоволен, что Антонен не довел дело до конца, и искренне беспокоился, видя, как опустился его новый друг.
— Ты красивый, мой Тонио, ты образованный, мог бы жить да радоваться. Что с тобой случилось?
— Что-то пошло не так, сам не знаю что.
Вдвоем они бранили жестокость этого мира и эгоизм людей. В каждом разговоре вспоминали, как Антонен задал взбучку «патронессе». Черт возьми, до чего же ему полегчало! Фредо над ним посмеивался — «это ты маху дал!» — оба хохотали и приходили к совместному выводу: во всем виновата непруха. Легко было валить на нее. Антонен приносил Фредо томики, найденные на улице, на мусорных ящиках. Книга — единственная вещь, которую можно оставить на виду где угодно, никто не украдет. Он читал ему вслух, например, стихи Раймона Кено. Фредо особенно нравились эти строки:
Если ты думаешь,если ты думаешь,если, девчонка,думаешь ты,что так,что так,что так будет вечно— бездумно, беспечно,когда бесконечноулыбки вокруг,и весна, и цветы,то знай, девчонка,поверь, девчонка,девчонка, пойми:ошибаешься ты…[15]
Он в шутку спросил, не зовут ли жену Кено Кенуй[16]. Антонен в ответ рассказал ему анекдот, слышанный от Моники, о Жане Кокто: его фамилия, говорил поэт, — множественное число от коктейля. Но больше нескольких строк из любой книги ему прочесть не удавалось. Душа не лежала. Фредо вздумалось приобщить Антонена к бормотухе. Он заставлял его напиваться, хотел, чтобы они оба были «пьяны в стельку, в сосиску». Антонен пил через силу, по доброте душевной, мерзкое кислое пойло, как пьют лекарство. Через несколько минут его выворачивало, и единственным результатом была неотвязная головная боль. Они вместе отправлялись на нищенские рынки в Сент-Уан и Монтрей, к китайцам, египтянам, курдам, торговались со старьевщиками, перед которыми был разложен на одеялах самый невероятный хлам: щербатая посуда, ржавые ножи и вилки, сломанные коляски, грязные открытки, тряпки, бывшие когда-то свитерами и кардиганами. Каждый отброс был предметом ожесточенного торга за несколько евросантимов. Фредо учил его избегать мелкой шпаны, местного хулиганья, блатной публики, группок нищей братии с тощими собаками. Это был мир подонков, голодный и злобный: не крестные отцы из предместий, а «крутые парни» из Магриба, с Корсики, из Грузии, Чечни и бывшей Югославии, которые заправляют большими делами, не расстаются с «калашниковыми» и «глоками» и разъезжают в спортивных машинах со сногсшибательными красотками. Это было племя бродяг, всякой твари по паре, те, кто бороздит Европу со своими псами, сбиваясь в банды хищников, ловко поигрывая ножичками и совершая кровавые зверства почти случайно. То были флибустьеры, бандиты с большой дороги, с обритыми наголо головами, с накачанными торсами и тяжелыми ручищами. Но самыми опасными на поверку оказались другие, тощие, и среди них немало демобилизованных солдат, отвоевавших в Боснии, Хорватии, Молдавии, Абхазии: самые крепкие состояли в подручных у крестных отцов 93-го департамента. Антонен боялся, что один из этих ножей однажды пустит кровь ему, такому явно бесхарактерному, просто за то, что он живет на свете, потому что его лицо кому-то не приглянется. Вконец оголодав, они с Фредо шли с другими такими же обитателями городского дна в XIII округ, где в мрачном бетонном здании располагалась Армия спасения и можно было съесть краюху хлеба и миску супа, пропев надтреснутым голосом пару гимнов. Одетые по-клоунски энтузиасты раздавали им Библии.
— Чтобы пожрать, — говорил Фредо, — я бы и в ислам обратился. Если потом еще и выпить дадут.
Он уговаривал своего нового друга поселиться с ним — «сделаю тебе скидку», — но Антонен дорожил своей независимостью и каждый вечер возвращался в гостиницу.
Денег не хватало, и он перебрался за кольцевую дорогу, за Порт-де-Пантен, в грязные меблированные комнаты под названием «Митиджа», предназначенные для беженцев и нелегалов, на узкой улочке рядом со стройкой. Через месяц даже за эту конуру платить стало нечем.
И вот однажды утром он оказался со своими скудными пожитками на парижской мостовой у Северного вокзала. Присев на дорожный столбик, он обхватил голову руками. Было начало июля, первая жара. Он вспомнил, как возле парка Монсо два с лишним года назад поджидал клиентов, вспомнил так некстати появившийся пьяный тандем. С того момента все и пошло кувырком. Нет, он никогда никого не убьет, разве что случайно. Он хотел очистить мир, а грязь засосала его. Мы однажды перестаем ненавидеть, не из великодушия, но по лени, потому что ненависть поглощает слишком много энергии. Мы прощаем, чтобы задуматься о другом. Пока он тер пальцами виски, прогоняя головную боль, какой-то молодой парень, рыжий, кудрявый, с круглыми розовыми щеками, положил на его сумку монету в два евро, пробормотав что-то по-английски. Он обернулся к группе туристов обеспеченного вида — отец, мать, две девочки и собака в окружении элегантных чемоданов, — и крикнул в их сторону:
