Джек Керуак - Бродяги Дхармы
Стемнело; я ждал во дворе, оставив кастрюлю с едой на плите, чтоб не остыла. Наколол немного дров, подложил к тем, что лежали за плитой. С океана подуло туманом; низко клонясь, зашумели деревья, С вершины холма были видны одни лишь деревья, сплошные деревья, шумящее море деревьев. Рай, настоящий рай. Похолодало, я пошел в дом, напевая, подбросил дров и закрыл окно. Собственно, вместо окон были просто съемные пластиковые щиты, умное изобретение кристининого брата Уайти Джонса; непрозрачные, они пропускали свет и защищали от холодного вера. В уютном домике стало тепло. Вскоре сквозь шум туманного моря деревьев донеслось ауканье: возвращался Джефи.
Я вышел навстречу. Усталый, топал он в своих бутсах по высокой траве, закинув за спину куртку. «А, Смит, вот ты где».
– Я тебе ужин приготовил.
– Да ты что? – обрадовался он. – Эх, как приятно: приходишь с работы, а ужин готов. Жрать хочу ужасно. – Он набросился на бобы, хлеб и горячий кофе – кофе я сварил по-французски, размешивая ложечкой. Мы плотно поужинали, закурили трубки и сели беседовать у гудящего очага. – Отличное лето тебе предстоит, Рэй, там, на пике Заброшенности. Сейчас я тебе все расскажу.
– Мне и весна предстоит неплохая в этом домике.
– Это точно, первым делом пригласим на выходные моих новых подружек, классные девчонки, Сайке и Полли Уитмор, хотя нет, постой, хмм… Обеих сразу нельзя, обе в меня влюблены и будут ревновать. Ну ладно, в любом случае будем веселиться, каждые выходные вечеринка, начинаем внизу у Шона, а заканчиваем тут. Завтра я не работаю, пойдем рубить дрова для Шона. Больше ничего не требуется. Хотя, если хочешь, на будущей неделе поехали с нами в Сосалито, десять долларов в день.
– Неплохо… на свинину с бобами хватит, да и на вино.
Джефи показал мне изящный рисунок кистью.
– Вот эту гору будет видно с твоей вершины – Хозомин. Это я нарисовал позапрошлым летом на Кратерном пике. В пятьдесят втором году первый раз я оказался на Скэджите, от Фриско до Сиэтла ехал на попутных, борода только начала отрастать, наголо бритый…
– Наголо бритый! Зачем это?
– Чтобы быть как бхикку, знаешь, как в сутрах сказано.
– А люди что думали, когда ты стопил в таком виде?
– Психом считали, но всех, кто подвозил, я врубал в Дхарму, и они уезжали просветленные.
– Надо было мне тоже врубать, по дороге сюда… Слушай, я тебе должен рассказать, как я ночевал под Эль Пасо.
– Подожди минутку, так вот, назначили меня наблюдателем на Кратерном, в тот год в горах было столько снега, что вначале я целый месяц прокладывал тропу в ущелье Гранитного ключа, увидишь все эти места, а потом уже мы с вереницей мулов прошли последние семь миль по извилистой тибетской горной тропе, над лесом, над снегами, к зазубренным вершинам, и сквозь метель я вскарабкался по скалам и отпер свою сторожку, и приготовил свой первый обед, а ветер выл, и на двух стенах на ветру нарос слой льда. Вот, погоди, доберешься дотуда. В том году мой друг Джек Джозеф был как раз там, на пике Заброшенности, куда ты едешь.
– Вообще название, конечно, да-а…
– Он первым из наблюдателей занял пост, он был первым, кого я поймал по радио, и поздравил меня со вступлением в сообщество наблюдателей. Позже я и с другими горами связался, понимаешь, тебе выдают рацию, и это такой почти ритуал, все наблюдатели переговариваются, кто медведя встретил, кто спрашивает, как печь оладьи, и так далее, сидим все там, в верхнем мире, и беседуем по радио, а вокруг на сотни миль – ни души. Первобытные места, брат. Ночью из моей сторожки виден был огонек на пике Заброшенности, где Джек Джозеф читал свои книжки по геологии, а днем мы светили зеркальцем, чтобы навести теодолиты точно по компасу.
– Батюшки, как же я всему этому научусь, я ведь простой поэт-бродяга.
– Да научишься, чего проще: магнитный полюс, Полярная звезда да северное сияние. Каждый вечер мы с Джеком болтали: однажды у него случилось нашествие божьих коровок, они усеяли всю крышу и набились в цистерну с водой, в другой раз он вышел прогуляться вдоль по хребту и наступил прямо на спящего медведя.
– Ого, а я-то думал, тут дикие места…
– Ты что, это ерунда… А однажды надвигалась гроза, все ближе, ближе, и в последний раз он вызвал меня и сказал, что выходит из эфира, гроза слишком близко, чтобы оставлять включенное радио, и голос пропал, только, смотрю, черные тучи надвинулись на его вершину и молнии пляшут то тут, то там. Но лето пришло, и на пике Заброшенности стало сухо, зацвели цветочки, блейковские барашки, он бродил по скалам, а я на своем Кратерном, в трусах и бутсах, любопытства ради искал гнезда куропаток, лазил везде, пчелы меня кусали… Пик Заброшенности, Рэй – высокая гора, под шесть тысяч футов, Канаду видно, Челанскую возвышенность, Пикетский хребет, такие горы, как Часовой, Ужас, Гнев, Отчаяние (твой хребет называется хребет Голода), а на юг – Бостон-пик, Бакнер-пик, тысячи миль сплошных гор, олени, медведи, кролики, орлы, бурундуки, форель… То, что тебе надо, Рэй.
– Надеюсь. Надеюсь, пчелы меня не съедят.
Потом он засел за книги, я тоже сидел читал, каждый со своей неяркой масляной лампой, тихий домашний вечер, а вокруг шумели деревья, и внизу в долине трубил мул, да так жалобно, прямо сердце разрывалось. «Когда он вот так рыдает, – сказал Джефи, – хочется молиться за всех живых существ». Какое-то время он медитировал, неподвижно сидя на циновке в полном «лотосе», затем сказал: «Ну что ж, пора спать». Но теперь я хотел рассказать ему обо всем, что открылось мне за эту зиму. «Да ну, все слова, слова,» – вздохнул он печально, удивив меня. – Не хочу я слушать все эти словесные описания слов-слов-слов, которыми ты занимался зимой, я, брат, хочу просветления через действие». Надо сказать, что с прошлого года он изменился. Сбрил бородку, придававшую ему такой забавный веселенький вид, лицо стало костистым, каменно-жестким. Кроме того, очень коротко постригся, что придало ему германски-суровый, печальный вид. Какое-то разочарование омрачило его лицо и, очевидно, душу, не хотелось ему моих восторженных излияний, что мол, все в порядке ныне и присно и во веки веков. Внезапно он сказал:
– Скоро, наверно, женюсь, устал я так болтаться.
– А я-то думал, тебе открылся дзенский идеал нищеты и свободы.
– Ой, не знаю, устал я, надоело. Вот съезжу в Японию, и хватит. Может, даже разбогатею, буду работать, зарабатывать, дом куплю большой. – И через минуту: – Хотя разве можно отдаваться в рабство всему этому? Не знаю я, Смит, просто у меня депрессия, и чем ты больше говоришь, тем хуже. Кстати, знаешь, сестра моя в городе.
– Кто?
– Сестра моя, Рода. Мы с ней выросли вместе в орегонских лесах. Хочет выйти за какого-то богатого хрена из Чикаго, полного идиота. А отец со своей сестрой поссорился, с тетей Носс. Тоже, между прочим, сука порядочная.
– Не надо тебе было бриться, с бородкой ты был похож на счастливого маленького мудреца.
– Никакой я больше не мудрец, я устал. – Он был вымотан целым днем тяжелой работы. Вообще встреча несколько опечалила и разочаровала нас обоих. Днем я нашел во дворе под кустом диких роз подходящее место для спальника и на фут устлал его свежей травой. Теперь я пришел сюда с фонарем и бутылкой воды из-под крана; чудесный отдых под вздыхающими деревьями предстоял мне, но вначале надо помедитировать. В отличие от Джефи, медитировать в помещении я разучился, после этой лесной зимы мне надо было слышать шорохи зверей и птиц, чувствовать дыханье холодной земли подо мной, чтобы ощутить кровное родство со всем живым – пустым, бодрствующим и уже спасенным. Я помолился за Джефи: кажется, он менялся к худшему. На рассвете заморосило; ругаясь, я вытащил пончо из-под спальника, укрылся им и снова заснул. В семь часов вышло солнце, бабочки запорхали в розах над моей головой, колибри чуть не спикировал прямо на меня, свистнул и весело упорхнул. Но я ошибся: Джефи не изменился. Настало одно из лучших утр в нашей жизни. Стоя на пороге, лупил он по большой сковородке и распевал: «Буддам саранам гоччами… Дхаммам саранам гоччами… Сангхам саранам гоччами», и выкликал: «Подъем, дружище, блины готовы! Скорей за стол! Бум-бум-бум!» – и оранжевое солнце било сквозь ветви сосен, и все опять было хорошо, наверное, ночью Джефи подумал и решил, что я прав, и надо прорубаться к старой доброй Дхарме.
25
Джефи напек отличных гречневых блинов, к блинам у нас был сироп и немного масла. Я спросил, что означает его песнь «гоччами».
– Это распевают перед едой в японских буддистских монастырях. Значит: «Буддам саранам гоччами» – нахожу прибежище в Будде; «сангхам» – нахожу прибежище в церкви, и «дхаммам» – в Дхарме, в истине. Завтра приготовим на завтрак «сламгальон» – «кутерьму всмятку», это знаешь чего? Яичница с картошкой, вот и все.
