Ричард Йейтс - Дорога перемен

Она плакала, потому что возлагала на Уилеров невероятно большие надежды и сегодня была так ужасно, так бесповоротно разочарована. Потому что ей пятьдесят шесть, и ее распухшие ноги жутко уродливы; потому что в школе девочки ее не любили и она никогда не нравилась мальчикам; потому что вышла за Говарда Гивингса, ибо никто другой не делал ей предложения, и еще потому, что ее единственный ребенок сошел с ума.

Но вскоре слезы высохли; оставалось лишь зайти в ванную высморкаться, ополоснуть лицо и причесаться. Неслышно ступая в джурабах, освеженная миссис Гивингс спустилась в гостиную, где выключила весь свет, кроме одной лампы, и села напротив мужа в решетчатую качалку.

— Ну вот, так гораздо уютнее, — сказала она. — Ох, после этой мороки с Уилерами я вся на нервах. Ты не представляешь, как я расстроена. Главное, они казались такими надежными. Я полагала, нынешние семейные пары будут степеннее. А как же иначе в таком-то поселке? Боже, только и слышишь о молодых супругах, которым невтерпеж здесь обосноваться и растить детей…

Потом она кружила по комнате и все говорила и говорила; Говард очень ловко подгадывал с кивками, улыбками и рассудительным хмыканьем, не позволившими ей догадаться, что на ночь он уже выключил слуховой аппарат.

— Рви когти! — сказал Джек Ордуэй, помешивая кофе. — Пошли всех к черту! Линяй! Молодчина, Фрэнклин!

В темном уголке «приятного местечка» они сидели за обляпанным кетчупом столиком на двоих, и Фрэнк уже раскаивался, что поведал о Европе. Этот пьяница и клоун обо всем мог отзываться лишь в изощренно ерническом тоне, каким привык говорить о себе, и совершенно не годился на роль конфидента. Однако Фрэнк с ним поделился, ибо последнее время становилось все труднее в одиночку прорываться сквозь рабочий день, изнывая под бременем секрета. На собраниях персонала он внимательно слушал Бэнди, который говорил о делах, предстоящих «осенью» и «в начале года», принимал задания по стимулированию сбыта, на выполнение которых ушли бы месяцы, и порой ловил себя на том, что его сознание охотно подключается к медлительному агрегату конторских планов, но потом вдруг ударяла мысль: погодите, меня же здесь не будет! Поначалу это даже смешило, но вскоре забавная сторона этого маленького потрясения исчезла, и осталась лишь отчетливая тревога. Приближалась середина июня. Через два с половиной месяца (одиннадцать недель!) он пересечет океан и больше не вспомнит о стимулировании сбыта; однако эта реальность еще не могла пробиться сквозь реальность конторы. Дома, где ни о чем другом не говорилось, в поезде утром и в поезде вечером отъезд был непреложным фактом, однако на восемь часов службы он становился неосязаемым и полузабытым исчезающим сном. В конторе все и вся были против него. Флегматичные, усталые и слегка желчные лица сослуживцев, корзина входящих и стопка текущих дел, треньканье телефона и зуммер, вызывавший в кабинку Бэнди, — все это постоянно говорило о том, что Фрэнку суждено остаться здесь навеки.

Черта с два! — хотелось крикнуть раз двадцать на дню. Погодите, сами увидите! Но бравада была легковесной. Безмолвная угроза побега не могла взбаламутить яркое, сухое и вялое озеро, в котором он пребывал так долго и так спокойно; контора охотно соглашалась погодить и увидеть. Сил терпеть уже не было, и казалось, что единственный способ прекратить мучения — перед кем-нибудь выговориться, а Джек Ордуэй все же считался его лучшим конторским другом. Нынче они исхитрились ускользнуть от Смола, Лэтропа и Роску и начали обед с пары слабеньких, но сносных мартини; теперь рассказ был завершен.

— Я не усек один маленький нюанс, — сказал Ордуэй. — Боюсь показаться тупым, однако что конкретно ты будешь делать? Не представляю, чтобы целыми днями ты посиживал в уличных кафе, пока твоя благоверная мотается в посольство или куда там еще, понимаешь? И вот она закавыка: я не вижу, чем ты мог бы заняться. Писательством? Рисованием…

— Ну почему все непременно говорят о книгах или картинах? — перебил Фрэнк и добавил, лишь смутно сознавая, что цитирует жену: — Господи, неужели только художники и писатели наделены правом жить своей жизнью? Слушай, единственная причина, по которой я занимаюсь нынешней тягомотиной… хотя нет, причин, наверное, много, но суть вот в чем: если б я составил их список, в нем определенно не значилось бы, что я люблю свою работу. Еще у меня вот такое странное мнение: люди больше преуспевают в деле, которое им нравится.

— Прекрасно! — не отставал Ордуэй. — Чудненько! Прелестно! Только, пожалуйста, не злись и не принимай все в штыки. Вот мой единственный глупый вопрос: что тебе нравится?

— Если б я знал, не пришлось бы уезжать за ответом.

Задумавшись, Ордуэй склонил набок красивую голову, приподнял бровь и оттопырил нижнюю губу, неприятно розовую и мокрую.

— Ладно, — сказал он. — Допустим, твое истинное призвание уже истомилось, тебя дожидаючись, но разве нельзя с таким же успехом отыскать его здесь? В смысле, такое возможно?

— Нет, не думаю. На пятнадцатом этаже Нокс-Билдинга вряд ли что-нибудь отыщется, и ты это знаешь.

— Хм. Должен признать, крыть нечем, ты прав, Фрэнклин. — Ордуэй допил кофе и, откинувшись на стуле, насмешливо ухмыльнулся: — И когда, говоришь, начнется сей выдающийся эксперимент?

Фрэнку захотелось перевернуть стол, чтобы Ордуэй грохнулся навзничь, чтобы его накрыло тарелками с объедками и на его надменной роже появились испуг и беспомощность. «Выдающийся эксперимент! Что за хрень?»

— Уезжаем в сентябре, — сказал он. — В крайнем случае в октябре.

Ордуэй покивал, глядя в тарелку с остатками поджарки. Надменности в нем уже не было, он казался старым и измученным тоскующим завистником. Фрэнк почувствовал, что его обида перекипела в растроганную жалость. Бедный, глупый, старый дурак. Я испортил ему обед и весь день, подумал он и чуть было не сказал: «Ладно, Джек, не переживай. Может, еще ничего не выйдет», но замаскировал свое смущение всплеском дружелюбия:

— Знаешь что, Джек? Давай-ка в память о былых временах я угощу тебя бренди.

— Нет-нет, не надо, — отнекивался Ордуэй, но выглядел точно обласканный спаниель, когда официант убрал тарелки и принес пузатые коньячные бокалы; после того как они расплатились и вышли на улицу, он уже был сплошная улыбка.

День стоял ясный и теплый, чистое небо висело над домами, как выстиранная подсиненная простыня; нынче была получка, и значит, наступило время для традиционной послеобеденной прогулки в банк.

— Излишне говорить, старина, что все останется строго «антр ну»[27] — балаболил Ордуэй. — Ни к чему, чтобы в конторе пронюхали. Когда собираешься известить Бэнди?

— Недели за две. Вообще-то я еще не думал.

Пригревало солнышко. В предыдущие дни было жарковато, а сейчас самое то. В прохладных мраморных глубинах банка, где музыкальная система наигрывала «Каникулы для струнных»,[28] Фрэнк представил, что он в последний раз стоит в очереди и, ощупывая в кармане чек, медленно продвигается к одному из десяти кассовых окошек, которые дважды в месяц на время обеда резервировались за сотрудниками фирмы «Нокс».

— Видела бы ты нас, когда мы шаркаем к этим чертовым окошкам, — рассказывал он Эйприл. — Точно приплод поросят, ждущих свободной титьки. Конечно, мы хорошо воспитанные, культурные поросятки: ведем себя вежливо и стараемся особо не пихаться; на подходе к кормушке каждый достает чек и прячет его в ладошке — мол, так, простая бумажка. Понимаешь, очень важно выглядеть небрежным, но главная задача — чтобы никто не увидел, сколько ты получаешь. Тьфу!

— Мужчины, не желаете прошвырнуться? — раздался над ухом знакомый голос.

Приглашение к пищеварительной прогулке вокруг квартала исходило от Винса Лэтропа, который в компании с Эдом Смолом и Сидом Роску засовывал в карманы расчетную книжку с бумажником и одновременно присасывал языком, извлекая из зубных дупел остатки обеда, поданного в «жутком месте».

Фрэнк опять представил, что он в последний раз участвует в променаде разомлевшего от солнышка конторского люда, что в последний раз приближение его начищенных ботинок заставит испуганных голубей вперевалку броситься с заплеванного, усыпанного арахисовой скорлупой тротуара, а потом захлопать серебристо-черными крыльями и кругами подняться над башнями домов.

Освободившись от секрета, он чувствовал себя гораздо лучше. Приятели-трепачи уже казались далекими. Вскоре он распрощается с Ордуэем, Лэтропом, суетливым коротышкой Эдом Смолом и высокомерным занудой Сидом Роску, а через год с трудом припомнит их имена. Самое приятное, что теперь можно на них не злиться. В сущности, они неплохие ребята. Фрэнк рассмеялся несмешному анекдоту Ордуэя, а потом вся их взбодренная солнцем пятерка обхватила друг друга за плечи и, перекрывая тротуар, враскачку зашагала к конторе, словно бесшабашные солдаты в увольнении (Какого взвода, приятель? Стимулирование сбыта, пятнадцатый этаж, Счетные машины Нокс).