Уильям Бойд - Нутро любого человека

Отправляюсь в Хампстед, обедать у Фодергиллов. Лэнд выглядит усталой, говорит, что приходится много работать, — у Ли масса дел в новом правительстве[51]. Она знакомит меня с человеком по имени Геддес Браун — ему за тридцать — художник. Тревожный звоночек: он гибок, мускулист, как профессиональный боксер, со светлыми вьющимися волосами. Что-то в его повадке выдает колоссальную самоуверенность.

У Фодергиллов я чувствую себя совершенно раскованно — это моя вторая семья, идеальная. Насколько иным был бы я, если бы вырос в такой среде? Рассказываю Вернону о поездке в Берлин, упоминаю о покупке Пауля Клее (Пауля кого? Спрашивает он — блаженная обособленность английской культуры). Геддес Браун, будьте уверены, знает, кто такой Пауль Клее — мы получаем импровизированную десятиминутную лекцию. Он хвалит мой вкус: внезапно я становлюсь в его глазах вполне приемлемым человеком. Затем Хью беседует со мной о политике, я киваю, соглашаясь с тем, что Муссолини чудовище, тянусь через стол, чтобы поднести спичку к энной по счету сигарете Урсулы. Но где же Лэнд и Геддес Браун? На террасе, смотрят на звезды. А-га.

Маму, похоже, немного встревожила телеграмма от мистера Прендергаста, который сейчас в Нью-Йорке. Зачитывает ее: „Финансовый хаос на рынке ценных бумаг. Срочно нужны наличные“. „Наличные? — говорит она. — У меня нет наличных“. Займи у банка, отвечаю я, и поднимаюсь наверх, чтобы поработать над романом. И тут меня вдруг осеняет название. „Конвейер женщин“.

1930

Встречаю новое десятилетие и новый год средней руки похмельем. (Прошлая ночь: коктейли у Фодергиллов, обед с Родериком в „Савое“, полночь в клубе „500“. Спать улегся в 3 часа ночи).

Обзор 1929-го. Любовная интрига в Париже. Благословение собственных комнат в отеле „Рембрандт“. Анна-мания и загадка Анны-Полковника. Сосредоточенность на чувстве к Лэнд. „Сосредоточенность на чувстве к Лэнд“. Тьфу! Все нарастающая любовь к Лэнд. Издательство приняло „ВЧ“. Начал „КЖ“. Разочарование, вызванное задержкой книги. Серьезная, довольно прибыльная журналистика.

Новые друзья: Алиса Фарино, Джозеф Даркер, Лотти Эджфилд (?).

Друзья в отставке: Питер, Тесс, Хью Фодергилл.

Потерянные друзья: ни одного.

Вывод: год больших обещаний — достижения, увы, мне все еще не даются. Настоящее начало писательской карьеры. Заработал деньги. 1929-й доказал, что я могу жить моим пером.

За обедом мама с театральным надрывом объявила, что мы лишились квартиры в Нью-Йорке.

Я: Я тебя умоляю, какой еще квартиры?

МАМА: Моей квартиры на 62-й стрит. Мистер Прендергаст говорит, что ее больше нет.

Я: Она была заложена?

МАМА: Мы не смогли оплатить ссуду. И банк ее отнял.

Я: Какой позор. А мне так хотелось когда-нибудь увидеть ее. Почему ты не скажешь мистеру П., чтобы он продал часть твоих ценных бумаг?

МАМА: Я в этом ничего не понимаю. У нас было столько акций, но он говорит, что теперь они ничего не стоят. Совсем ничего.

Я: Смешать тебе коктейль?

Глиб-плэйс, 85А, Челси. Мой новый адрес. Я снял меблированную квартиру с садиком, совсем рядом с Кингз-роуд. Спальня, ванная, кухня, столовая и еще одна спальня, в которой будет мой кабинет. Перевез туда книги и картины, теперь мне нужно лишь несколько ковров и покрывал, чтобы окончательно сделать квартиру своей. Миссис Фуллер приходит три раза в неделю, чтобы „обихаживать“ меня, она говорит, что муж ее будет приглядывать за садиком — и все это за 6 фунтов в месяц. Задергиваю шторы, разжигаю огонь в камине и откупориваю бутылку вина. Такое впечатление, что ближайшие мои соседи это Сирил Коннолли[52] с супругой. „Конвейер женщин“ подвигается хорошо.

Сегодня вышло в свет „Воображенье человека“. Совершил символический жест: отправился в город и купил экземпляр в „Хатчарде“. Симпатичная небольшая книжка со светло-лиловой обложкой и маленьким идеализированным портретом Шелли на фронтисписе — работа Вернона Фодергилла. Завтрак в „Л’Этуаль“ с Родериком и Тони Пауэллом, который теперь работает в „Дакуэрте“. Возвращаясь подземкой домой, я все вытаскивал книгу и разглядывал ее, прикидывая на ладони вес, открывая наугад и прочитывая одно-два предложения. Несколько раз возвращался к издательскому уведомлению: „Мистер Маунтстюарт окончил Оксфордский университет и в настоящее время пишет роман“. Вот только зачем издателям непременно нужно рекламировать на задней обложке другие книги? Мне кажется, это лишает мою собственную чистоты. Я вовсе не хочу знать, что Катберт Вулф написал „захватывающую и значительную“ биографию Дизраэли. Что ты сделал с моей прелестной новой книгой, Катберт Вулф?

Это типично для моего нынешнего настроения: и ровного — пока еще ни одной рецензии, — и приподнятого — у меня в руках моя книга, я купил ее в книжном магазине. Но внезапно меня охватывает желание оказаться рядом с Лэнд, или Анной, — или даже с Люси. Взамен того, заглядываю к маме, которая, хоть и твердила, что будет безутешна, если я перееду, уже подумывает переделать мои комнаты в свою студию.

— Студию? И чем ты в ней станешь заниматься?

— Не знаю, дорогой. Писать картины, лепить, танцевать.

На прошлой неделе хорошая рецензия в литературном приложении к „Таймс“ — „Обаятельно и живо“. „Шелли, каким, мы полагаем, он действительно был“ — „Геральд“. „Моруа разбит на голову. Наконец-то у нас есть английский Шелли“ — „Мейл“. Позвонил Родерику и узнал, что продажи оставляют желать лучшего — до сих пор разошлось всего 323 экземпляра. „А как же рецензии? — спросил я. — Может, вам стоит дать какую-нибудь рекламу?“. Он забормотал нечто невразумительное насчет сезонного бюджета и весеннего дефицита. Письма с поздравлениями от Х-Д и, удивительное дело, от Ле-Мейна. Единственная проблема в том, что я, похоже, утратил интерес к моему роману. Написано около 200 страниц. Думаю, мне следует просто прикончить „Анну“ посредством чахотки или еще какой-нибудь зловредной болезни.

Первый званный обед в Глиб-плэйс. Чета Коннолли, Лэнд, Х-Д с Цинтией, Родерик и молодой поэт, от которого он без ума, Дональд Кунан. В общем, все прошло, как мне кажется, неплохо: суп, баранья нога, трюфели, сыр. Много пили. Коннолли говорит, что попробует дать рецензию в „Нью стейтсмен“. Поначалу он был каким-то ощетиненным, но довольно скоро помягчел. Нас позабавило открытие, что оба мы вышли из Оксфорда с третьей степенью по истории. „Единственный способ забраться наверх, — сказал я, — это как можно раньше упасть“.

Лэнд уходила последней, перед дверью мы поцеловались. Нежный поцелуй — поцелуй будущей любовницы? Я проводил ее до Кингз-роуд, остановил такси. Она сказала, что август проведет в Париже — ей нужно поправить свой французский. Какое совпадение, сказал я, и мне тоже.

Взял „Конвейер женщин“ у машинисток и отнес Родерику в „СиД“. Он, похоже, удивился, увидев роман завершенным. „Название мне нравится, — сказал Родерик, но затем к нему вернулась всегдашняя его малодушная осторожность: — Он ведь не слишком скабрезен, правда? Мы не можем рисковать запретом книги“. Я заверил его, что книга чрезвычайно скабрезна, но скабрезность ее хорошо продумана и не выходит за рамки приличий. Он предложил мне написать следом биографию Китса: „Шелли идет очень хорошо“, — сообщил он.

Уоллас по-настоящему, я бы сказал, рассердился, узнав, что я самолично доставил рукопись издателям. „Это все равно, что отнять у меня меч и выдать взамен ножик“. Я ответил, что не понял его. „Кровь пустить я еще в состоянии, но возиться придется гораздо больше“. Как бы там ни было, „Спраймонт и Дру“ предложили 100 фунтов, однако Уоллас заставил их увеличить сумму до 150, сказав, что и „Дакуэрт“, и „Чапман энд Холл“ сгорают от желания прочесть мой роман. Вследствие чего мы отправились завтракать в „Куаглиноз“. Уоллас нашел мне еще одну работу в „Уикэнд ревью“ и „Грэфик“. Мы набросали список тем, на которые я способен со знанием дела писать: английские поэты-романтики, гольф, Южная Америка, Париж, Испания, Оксфорд, секс, британская история от Нормандского завоевания до протектората Кромвеля, современное искусство и солонина. „Какой вы разносторонний“, — заметил с большей, нежели обычная его, холодностью Уоллас. Чем больше его узнаю, тем сильнее он мне нравится. По моим представлениям, к работе своей он относится, как к забавному испытанию сил, источнику развлечений. Тон его неизменно бесстрастен — Бастер Китон, да и только. „Воображенье человека“ расходится все лучше — продажи уже перевалили за тысячу. У меня такое впечатление, что обо мне пошли разговоры. Сирил [Коннолли] вчера вечером, представляя меня кое-кому, сказал: „Вам наверняка читали книгу Логана о Шелли“.