Стивен Гросс - Искусство жить. Реальные истории расставания с прошлым и счастливых перемен
Смотреть в глаза реальности, какой бы ужасной она ни была, почти всегда вето раз лучше, чем вести себя каким-то иным образом.
Я бы хотел, чтобы она услышала от него, что всем нам иногда приходится скорбеть по своему будущему, что в жизни у множества молодых пар зачастую оказывается больше будущего, чем настоящего. Разрыв является для них не только прощанием с настоящим, но и с будущим, о котором они так мечтали. На расставание и попытки начать новую жизнь, встретить «настоящего» человека, создать семью и родить детей может уйти очень много времени… гораздо больше, чем она может себе помыслить. Вполне возможно, что получить все, что хотелось, она сможет, только пережив боль и страдания.
Но смотреть в глаза реальности, какой бы ужасной она ни была, почти всегда в сто раз лучше, чем вести себя каким-то иным образом. Я бы хотел, чтобы тот коллега из будущего сказал моей дочери, что, если она захочет этого, он постарается ей помочь. И будет переносить все эти тяготы вместе с ней.
Я объяснил все это Дженнифер. Она снова кивнула и сказала, что была рада услышать мои слова, хоть они ее и сильно расстроили. Уходила она от меня, не сдерживая слез.
Психоаналитики любят говорить, что прошлое продолжает жить в настоящем. Но в настоящем живет и будущее. Будущее – это не какая-то конкретная точка, в которую мы стремимся попасть, а идея, существующая в нашем сознании прямо сейчас. Мы создаем будущее, а оно, в свою очередь, создает нас. Будущее – это фантазия, формирующая наше сегодня.
Как злоба спасает нас от печали
Спустя несколько лет после того, как я получил квалификацию психоаналитика, у меня был пациент по имени Томас. Томасу было всего девять лет, и его только что выгнали из школы.
За несколько месяцев до нашей первой встречи медсестра школы, где учился Томас, нашла у него на руках и ногах следы от ремней. Кроме того, у него на предплечьях она обнаружила синяки и следы от ногтей, свидетельствующие о том, что кто-то хватал его за руки и сильно тряс. Томас сказал медсестре, что его избила мать и что теперь он хочет покончить с собой. В школу немедленно вызвали представителей службы опеки.
Мать Томаса сказала социальным работникам, что находится на грани отчаяния, что Томас ее совершенно не слушается и что с ним абсолютно невозможно справиться. Она уже просто не знала, что делать дальше. «Все было бы нормально, – сказала она, – если бы он хотя бы пытался хорошо себя вести».
Местные власти затребовали отчет у учительницы Томаса. Она охарактеризовала его как ребенка «рассредоточенного» и «живущего в своем собственном мире». Во время уроков он слонялся по классу, написала она, избегал визуального контакта, а в последнее время начал часто и с большой охотой делиться с учителями и одноклассниками своими жестокими фантазиями.
Социальному работнику, который пришел на беседу с его родителями, Томас рассказал, что хочет убить свою мать. «Я распорю ей живот большущим ножом, вытащу все кишки, а потом буду пытать на дыбе, пока не переломаю все кости».
Детскому психиатру, проводившему анализ его личности, Томас признался, что хотел бы расправиться с маленькой девочкой из своего класса. «Я бы хотел отрубить ей голову», – сказал он. На следующий же день Томас принес в школу большой кухонный нож, «чтобы показать ей, что я не шучу». Его немедленно отстранили от занятий и перевели в интернат детского психиатрического отделения, где я в то время работал.
Томаса исследовало великое множество докторов, в частности, несколько детских психиатров, психотерапевт, педагог-психолог и педиатр. Все пришли к однозначному выводу, что он является жертвой высокофункционального аутизма, также известного под названием «синдром Аспергера».
Один психиатр считал, что, кроме этого, Томас может страдать еще и синдромом Туретта или находиться в предшизофреническом состоянии, другой назвал его ребенком с элементами «маниакального и психопатического поведения». Лечащий психиатр назначил Томасу курс лечения и порекомендовал не меньше пяти раз в неделю проводить с ним сеансы психоанализа.
Мы с Томасом встретились в маленьком смотровом кабинете, расположенном на другом конце коридора от учебных классов больничной школы. В комнате был умывальник и восемь шкафчиков по числу детей, проходивших лечение в этом кабинете.
Шкафчик Томаса был укомплектован стандартными материалами, то есть бумагой и смываемыми фломастерами, мотками шпагата и скотча, семейством небольших тряпичных кукол и набором маленьких пластиковых животных.
Идея состоит в том, что игра для ребенка – это то же самое, что метод свободных ассоциаций для взрослого, а все эти предметы могут помочь ребенку объяснить те свои эмоции, которые он пока еще не в силах выразить словами.
На первом сеансе Томас рассказал мне, что хотел бы убить одного из своих учителей, а потом добавил, что хотел бы убить и меня тоже. Я подозревал, что он не вкладывает в свои слова реального смысла, а говорит все это, чтобы вывести меня из равновесия. Когда я попытался поговорить с ним о его чувствах, он просто отправился к своему шкафчику и начал вытаскивать из него рабочие материалы.
Томас порвал бумагу, сделал попытку поломать фломастеры, швырнул на пол и растоптал ногами набор кукол, а потом побросал все в раковину и пустил воду. Я сказал ему, что, по моему мнению, делая все это, он пытается показать мне, насколько он зол и насколько сложны и запутанны его чувства. Он попросился в туалет.
Я ждал Томаса прямо за дверью и слышал, как зашумела вода, сначала в унитазе, а потом в раковине. Но сразу после этого раздался звон бьющегося стекла. Томас разбил правой рукой расположенное над раковиной маленькое окошко. На запястье мальчика зияла рана, из которой фонтаном била кровь. Он вроде бы находился в шоковом состоянии, но тем не менее сразу начал кричать:
– Я ранен, я ранен. В меня стреляли на Ближнем Востоке.
Мне было очень трудно понять, что только что случилось. Томас был потрясен, но реакция его была слишком похожа на спектакль.
Я сказал Томасу, что его плевки были способом избавиться от меня прежде, чем я успею избавиться от него, возможностью контролировать дистанцию между нами. Я назвал его плевки признанием вины, попыткой спровоцировать меня на какое– нибудь наказание.
Мы снова встретились на следующий день, и хотя Томас вел себя потише, по нему было видно, что он по-прежнему настроен всячески выводить меня из себя. Почти весь сеанс он обзывал меня «большой сиськой» и «жирной лесбиянкой» (он сказал мне, что эти фразы сильнее всего бесили женщин-учителей). На следующей неделе он изрисовал стены и мебель свастиками, а потом начал маршировать по комнате и называть меня «грязным жидом».
– Зиг хайль! Зиг хайль! – выкрикивал он.
Спустя несколько недель Томас все-таки принялся рисовать первую серию картинок. На один рисунок у него уходило не больше пары минут, и на всех картинках он стоял надо мной и рубил меня на куски большим тесаком для мяса. Время от времени он продолжал последовательность рисунков другой сценой. На этих картинках он с повязанной вокруг шеи белой салфеткой сидел за обеденным столом и пожирал мои останки.
Эти сеансы, конечно, вызывали у меня тревогу, но я тем не менее не слишком-то поддавался на его провокации. Да, Томас вел себя совершенно экстремально, но я почему-то чувствовал, что все его действия не направлены лично против меня.
В конце концов Томас медленно но верно начал рассказывать мне о своей жизни. Через пару месяцев учителя отметили, что он стал лучше вести себя на занятиях. Он научился использовать наши терапевтические сеансы и саму комнату, где они проходили, в качестве места, где можно выплеснуть свою ярость и эмоции, вызываемые ощущением душевного сумбура.
Но потом Томас вдруг повадился плевать мне в лицо.
– Я же грубых жестов не делаю, правда? – говорил он, а потом тут же показывал мне средний палец. – Я же дверь не пинаю, да? Я ведь на кушетке не прыгаю, правда? Я же в тебя не плююсь, да?
И вот как-то днем мы сидели за низким столиком в терапевтическом кабинете, и Томас вдруг сказал, что очень скучает по своим друзьям. Он однажды встретился в супермаркете со своим лучшим школьным другом Оливером, но родители запретили тому даже разговаривать с Томасом. В голосе мальчика послышались печальные нотки, и я ему об этом сказал. В ответ он сразу же плюнул мне в лицо, убежал на кушетку и принялся на ней скакать.
Я сказал ему примерно следующее:
– Ты явно расстроен словами о том, что в твоем голосе прозвучала печаль. И плеваться ты начал, чтобы избавиться от внутренней боли и обиды.
В ходе наших сеансов я старался описывать Томасу его поведение словами, которые он мог понять и потом использовать сам. Я сказал, что плевки были способом избавиться от меня прежде, чем я успею избавиться от него, возможностью контролировать дистанцию между нами. Я назвал его плевки признанием вины, попыткой спровоцировать меня на какое-нибудь наказание.
