Иэн Макьюэн - Искупление
Нехотя покинув комнату и пройдя вдоль тускло освещенного, обшитого деревянными панелями коридора, она остановилась на верхней ступеньке и прислушалась. Голоса доносились еще из гостиной. Брайони услышала тихую речь матери и мистера Маршалла, потом — голоса близнецов. Ни Сесилии, ни маньяка. Неохотно начав спускаться по лестнице, она почувствовала, как колотится сердце. Жизнь перестала быть простой. Еще три дня назад она заканчивала «Злоключения Арабеллы» и ждала приезда кузенов и кузины. Она мечтала о переменах — ну вот они, пожалуйста. Однако все оказалось не просто плохо — события грозили принять еще более ужасный оборот. На первой площадке Брайони снова остановилась, чтобы составить план действий. Она будет держаться независимо по отношению к своенравной кузине, постарается даже не встречаться с ней взглядом, чтобы не оказаться участницей тайного заговора или не спровоцировать катастрофическую вспышку с ее стороны. К Сесилии, которую Брайони следует защищать, она не посмеет приблизиться. Что же касается Робби, то от него она будет держаться подальше в целях безопасности. Мама с ее суетливостью не помощница. В ее присутствии вообще невозможно мыслить здраво. Остаются близнецы, они станут ее спасением. Брайони будет их опекать, не отойдет от них ни на шаг. Но эти летние ужины всегда так поздно начинаются, уже одиннадцатый час, мальчики будут уставшими. Видно, придется ей общаться с мистером Маршаллом, расспрашивать его о шоколаде — кто его придумал, как его делают. План был трусливым, но другого она придумать не могла. Поскольку вот-вот начнут подавать на стол, едва ли уместно вызывать сейчас из деревни констебля Уокинса.
Продолжив спускаться по лестнице, Брайони подумала, что следовало посоветовать Лоле переодеться, чтобы скрыть царапину на руке. Но если заговорить об этом, она может снова расплакаться. К тому же, вполне вероятно, ее и не удалось бы убедить отказаться от облегающего платья, сковывавшего шаг. Ради желания выглядеть взрослой можно претерпеть и не такие неудобства. Брайони и сама была готова на нечто подобное. Царапина была не у нее, но она чувствовала ответственность и за эту царапину, и за все, чему суждено было произойти. Когда отец появлялся дома, все сидели за столом на определенных местах. Он ничего специально не организовывал, не ходил по комнатам, наблюдая за домочадцами, редко указывал кому бы то ни было, что делать, — в сущности, большую часть времени он вообще проводил за закрытой дверью библиотеки. Но при нем порядок устанавливался сам собой, хотя ничья свобода не ущемлялась. Все заботы сваливались с плеч. Если отец находился дома, становилось не важно, что мама уединилась в спальне; вполне достаточно было знать, что он — здесь, внизу, с книгой в руках. Когда он усаживался за стол, спокойный, приветливый, непоколебимо уверенный в себе, любой кухонный конфликт начинал казаться не более чем забавной сценкой; без него же это была душераздирающая драма. Он знал почти все, что следовало знать, а если не знал, то всегда мог сказать, к какому авторитету необходимо обратиться, и вел Брайони за собой в библиотеку, чтобы она помогла ему найти нужную книгу. Если бы отец не был рабом министерства и планового прогнозирования, как он сам себя называл, если бы сидел дома, отдавал распоряжения Хардмену насчет выбора вина, вел беседу, сам решал — внешне не подавая виду, — когда ее «пора сворачивать», Брайони не брела бы сейчас через холл с таким чувством, будто к ее ногам привязаны гири.
Мысли об отце заставили ее замедлить шаг, когда она проходила мимо библиотеки, дверь которой почему-то оказалась закрытой. Брайони остановилась и прислушалась. Из кухни доносилось позвякивание металла по фарфору, из гостиной — тихий говор мамы и мистера Маршалла, чуть ближе — высокие звонкие голоса близнецов.
— Это слово нужно писать через «ю», я знаю, — говорил один.
Другой отвечал:
— Мне все равно. Клади это в конверт.
А из-за закрытой двери библиотеки вдруг послышался какой-то скрип, потом — глухой удар, потом — бормотание, то ли мужское, то ли женское. Позднее, вспоминая этот момент — а размышляла Брайони о нем немало, — она не могла сказать, ожидала ли увидеть что-то определенное, кладя руку на медную дверную ручку и поворачивая ее. Но она уже прочла письмо Робби, уже назначила себя защитницей сестры — кузина ей многое объяснила, — и поэтому увиденное отчасти было воспринято ею в свете того, что она знала или думала, что знает.
Сначала, открыв дверь и войдя, Брайони вообще ничего не рассмотрела. В комнате горела лишь настольная лампа под зеленым абажуром, освещавшая небольшую часть затянутой тисненой кожей столешницы. Но, углубившись в библиотеку еще на несколько шагов, Брайони увидела их — темные тени в дальнем углу. Хотя они оставались неподвижными, ей сразу показалось, что рукопашное сражение прервалось в самом разгаре. Сцена была такой яркой и до такой степени соответствовала ее худшим опасениям, что ей почудилось на миг, будто это ее взбудораженное сверх меры воображение причудливо спроектировало тени фигур на стену из книжных корешков. Но по мере того как глаза привыкали к темноте, надежда на то, что это лишь иллюзия, меркла. Никто не двигался. Поверх плеча Робби Брайони видела полные ужаса глаза сестры. Он повернулся, чтобы взглянуть, кто ему помешал, но не отпустил Сесилию, а стоял, зажав ее с поддернутой выше колен юбкой в угол, где сходились книжные полки. Левая рука, обвив ее шею, вцепилась в волосы, правой он держал ее поднятую — то ли протестующую, то ли разящую — руку.
Он казался таким огромным и взбешенным, а Сесилия с обнаженными плечами и тонкими руками такой хрупкой, что Брайони даже представить не могла, чем все это кончится, когда двинулась к ним. Она хотела закричать, но у нее перехватило дыхание, а язык стал тяжелым и неповоротливым. Робби сдвинулся в сторону, чтобы закрыть от нее сестру. Потом Сесилия высвободилась — он ее больше не удерживал. Брайони остановилась и произнесла имя сестры. Когда та проходила мимо, в ее взгляде не было ни благодарности, ни облегчения. Лицо казалось бесстрастным, почти спокойным, она смотрела прямо перед собой на дверь, через которую собиралась выйти. В следующий миг Брайони осталась наедине с Робби. Он тоже не смотрел ей в глаза, а лишь вперил взгляд в угол, стал одергивать костюм и поправлять галстук. Брайони начала осторожно пятиться — он не сделал ни малейшей попытки напасть, даже головы не поднял. Тогда она повернулась и побежала за Сесилией. Но в холле уже никого не было, и понять, куда направилась сестра, не представлялось возможным.
XI
Несмотря на добавление измельченной свежей мяты к смеси распущенного шоколада, яичного желтка, рома, джина, протертого банана и сладкого льда, коктейль не был особенно освежающим. Он окончательно убил аппетит, и без того слабый из-за вечерней духоты. Почти все взрослые, войдя в столовую, с отвращением думали о горячем жарком и даже о холодном ростбифе с салатом. Их порадовал бы только стакан холодной воды. Но вода предназначалась лишь детям, остальным предстояло довольствоваться десертным вином комнатной температуры. На столе уже стояли три открытые бутылки — Бетти в отсутствие Джека Толлиса обычно выбирала его по наитию. Ни одного из трех высоких окон нельзя было открыть, потому что рамы давным-давно перекосились, и сотрапезников встретил запах теплой пыли, исходивший от персидского ковра. Единственным утешением было то, что у торговца рыбой, который должен был привезти крабов, сломалась повозка и первое блюдо пришлось отменить.
Удушающий эффект усугублялся темными панелями, которыми были обшиты потолок и стены, а также единственной картиной — огромным полотном, висевшим над камином. Камин этот ни разу не зажигался — ошибка в строительных чертежах не дала возможности построить дымоход. На картине в стиле Гейнсборо было изображено аристократическое семейство — родители, две девочки-подростка и наследник. Все бледные и тонкогубые, как вурдалаки, они стояли на фоне пейзажа, отдаленно напоминавшего тосканский. Никто не знал, кто эти люди, но, похоже, Хэрри Толлис считал, что их присутствие придает солидности его собственному роду.
Стоя во главе стола, Эмилия рассаживала входящих. Леону указала место справа от себя. Полу Maршаллу — слева. По правую руку от Леона надлежало сесть Брайони, дальше — близнецам. Сесилия оказалась слева от Маршалла, потом — Робби, потом — Лола. Робби стоял за своим стулом, вцепившись в спинку, чтобы не покачнуться, и удивлялся, что никто не слышал громкого биения его сердца. Ему удалось уклониться от коктейля, но аппетита не было и у него. Он старался не смотреть на Сесилию и, когда все заняли свои места, с облегчением обнаружил, что оказался рядом с детьми.
По знаку матери Леон пробормотал короткую молитву, возблагодарив Бога за все, что Он послал им, — легкое поскрипывание стульев можно было счесть за ответное: «Аминь». Тишину, воцарившуюся, пока все усаживались и разворачивали салфетки, Джек Толлис легко разрядил бы, предложив какую-нибудь интересную тему для разговора, пока Бетти предлагала всем мясо. Теперь же вместо этого все наблюдали, как она обходит гостей, и прислушивались к тому, что, склонившись к каждому, она бормочет, скребя салатными ложкой и вилкой по серебряному блюду. На чем же еще они могли сосредоточить внимание? Эмилия Толлис никогда не слыла мастерицей застольной беседы и не придавала ей особого значения. Леон, безразличный к остальным, качался на стуле, изучая этикетку на бутылке. Сесилия была полностью поглощена событием, произошедшим десятью минутами раньше, и не могла в этот момент составить даже самой простой фразы. Робби считался своим человеком в доме, и ему по силам было бы затеять какой-нибудь разговор, но и он находился в смятении. Достаточно и того, что ему удавалось притворяться, будто он не замечал рядом обнаженной руки Сесилии, чье тепло ощущал, и враждебного взгляда Брайони, сидевшей наискосок от него. Что же касается детей, то, даже если бы им и пристало начинать разговор, они не могли бы этого сделать: Брайони думала только о том, чему оказалась свидетельницей, Лола ощущала подавленность после схватки с братьями и боролась с потоком противоречивых чувств, а близнецы полностью сосредоточились на своем тайном плане.
