Виталий Безруков - Есенин
— Товарищ Есенин! — Ирма задержалась около Есенина. — Там пришли какие-то типы. Спрашивают вас. Мне кажется, они очень пьяные!
— Хрен с ними, — ухмыльнулся Есенин. — Пусть идут сюда!
— Товарищ Есенин, Айседоре будет неприятно! — запротестовала Ирма. — У нее сейчас будут занятия с детьми! Школа Дункан! Вы можете это понять? Вы… — хотела она что-то еще добавить, но Есенин так выразительно посмотрел на нее, что та, прикусив язык, ретировалась вслед за Дункан.
Послышались голоса, и в кабинет ввалились Якулов с Кусиковым.
— Здорово, Серега! — заорал Кусиков. — Как ты тут? Да! Жилище для поэтов! — Он обошел кабинет и уселся на край письменного стола. — Ай да Сергун! Ухарь-купец! В халате! Ни хера себе!
— Не лайся здесь по-матушке, Сандро! — Есенин кивнул на дверь в зал, где была Дункан.
— Фу-ты ну-ты! Надо же! Давно ли Серега материться перестал? — не унимался Кусиков.
— Ты чего пристал к Сереге как банный лист, — поморщился Якулов. — Давайте лучше выпьем, а то башка трещит после вчерашнего… Чего только не пили… Здорово повеселились.
— Я работаю, — Есенин кивнул на лежащие на столе стихи. — Ты же знаешь, когда работаю, я не пью…
— Верно, Сергун, если пьянка мешает работе… брось работу, — заржал Кусиков. — Черт с тобой, мы и без тебя выпьем! — Он достал из оттопыренных карманов пальто бутылку водки и стаканы, протянул Якулову.
Расположившись на столе, они разлили по полстакана и чокнулись.
— За Серегу!
Залпом выпили. Есенин брезгливо передернулся:
— Как вы можете?!. Водку?! С утра?!!
— Очень хорошо!! — парировал Кусиков.
Из-за двери, ведущей в зал, послышалась музыка. Есенин подошел, легонько приоткрыл ее и заглянул в образовавшуюся щель. Он увидел свою божественную Изадору в окружении тощих детишек, с испугом слушающих странную тетю в нелепом одеянии.
— Дети! Я не буду учить вас танцам! — торжественно говорила она ничего не понимающим детям. — Вы будете танцевать, когда захотите! Я хочу научить вас радоваться — порхать как бабочка в траве, дышать легко и свободно, как птицы. Я хочу, чтобы детские руки могли коснуться звезд и обнять мир! Переведите, — обратилась Айседора к Шнейдеру.
Ваня ходит неумытый,А Сережа чистенький.Потому Сережа спитЧасто на Пречистенке, —
неожиданно пропел Сандро, притопывая ногой. — Это про тебя Мариенгоф вчера сочинил! — осклабился он, икнув.
— Тихо, вы!.. — Есенин осторожно прикрыл дверь и подошел к друзьям. — Зря вы так. Вы же ее совсем не знаете! Она баба добрая, чудная только. — Он решительно налил себе водки и выпил. — Пошли отсюда… Только скорее, а то Айседора вернется, — и спрятал листки со стихами в стол.
— Ура, Серега! — крикнул Кусиков, но Есенин сунул ему под нос кулак:
— Тихо, сказал! А то вот закусишь, Кусиков!
Он метнулся в спальню. Быстро переоделся. Крадучись и подталкивая пошатывающихся приятелей, вышел из особняка на улицу.
— Сюда, господа-товарищи! Ко мне! Эх, прокачу! — крикнул стоящий неподалеку извозчик.
Троица разместилась в экипаже, и Кусиков скомандовал:
— В «Стойло Пегаса».
— Куда? — не понял извозчик.
— На Тверскую гони, брат, гони в кафе, — засмеялся Есенин.
— Теперь понял, — обрадованно дернул вожжами извозчик. — Но! Милая!
Когда через какое-то время, Дункан заглянула в кабинет и увидела вместо Есенина натюрморт на письменном столе: пустую бутылку и опрокинутые стаканы. Вдохновенный взгляд ее сразу потускнел, плечи опустились, и она даже как-то постарела.
«Езенин бросил Изадору! Езенин не любит! — Она в ярости швырнула стаканы на пол. — Серьеженька! — Дункан опустилась на колени, закрыв лицо руками. — Серьеженька!»
«В этом пышном особняке Есенин, пожалуй, впервые за все последующие годы ощутил себя по-настоящему дома», — размышлял Хлысталов, вылезая из своей «волжанки», когда, найдя свободное место, припарковался на Пречистенке у дома, где когда-то жили Дункан с Есениным.
С появлением Есенина здесь стали бывать и поэты-имажинисты: Кусиков, Мариенгоф, Шершеневич, Ивнев… Мало ли их! Да что там говорить! Вся эта разудалая компания являлась сюда весело провести время. Бесплатная провизия и спиртное всегда имелись — кремлевский паек. Гуляла богема! А Есенин? Нет! Он был очарован, покорен своей Изадорой, чувствуя в себе ту же страсть, которая буквально сжигала и Айседору.
Хлысталов подошел к стоящему в дверях охраннику, предъявил удостоверение.
Охранник, молодой сержант, посмотрев в список, лежащий перед ним на столике, отдал честь. Хлысталов, проходя мимо, спросил сержанта:
— Простите, вы случайно не знаете, кто здесь раньше жил?..
— Фирма, что ли, какая? — не понял милиционер.
— Я слышал, вроде в двадцатых годах Есенин тут жил с Дункан, знаешь про таких?
— Кто же Есенина не знает, вы что? — покачал головой сержант. — Я и про Дункан слыхал… читал где-то… А! Кино видал! Певица она была!
— Не певица, сержант. Танцевала она, босиком танцевала.
— А-а-а! А чё босиком-то?..
— Не в чем, видно, было… — улыбнулся Хлысталов.
Охранник тоже засмеялся:
— А Есенин, значит, тут жил с ней, надо же… Ходил тут! Надо же!..
— Да-да, ходил тут! Все верно, — Хлысталов вошел внутрь, поднялся по ступенькам парадной лестницы.
В особняке шел ремонт, а потому все комнаты были заставлены лесами и стремянками. Окна были закрашены известкой, мебель покрыта чехлами. Шаги Хлысталова гулко отдавались в пустых комнатах. В зале, увидев сохранившееся зеркало, на котором Айседора когда-то написала губной помадой свое признание в любви, Хлысталов подошел к нему. Странное чувство овладело им, когда он посмотрел на свое отражение: будто он сам переместился в те годы, в то время, когда в зеркале отражалась зареванное, несчастное лицо Дункан. «Езенин бросил Изадору! Езенин разлюбил!»
Ему даже послышался ее отчаянный голос: «Серьеженька! Серьеженька». Она любила Есенина беззаветно! Что ж, обыкновенная история.
«На склоне наших дней нежней мы любим и суеверней», — с грустью подумал Хлысталов. — Оттого и сносила безропотно всех его приятелей-собутыльников… Да сама пила много… с такими гостями что ей еще оставалось?..
Хлысталов, пальцем водя по покрытому пылью зеркалу, робко написал, как когда-то Дункан: «I love Ezenin!» И вновь ему почудилось, что в зеркале отражается не он, а Дункан, и буквы стали окрашиваться в кроваво-красный цвет! Хлысталов вздрогнул и, как бы очнувшись от магии того времени, стер надпись и поспешил на улицу.
Литературное кафе «Стойло Пегаса» находилось на Тверской, в доме 37. «Это рядом», — припомнил Хлысталов, садясь в машину. Он лихо развернулся и помчался по Пречистенке вверх по Тверскому бульвару, вслед за Есениным в «Стойло Пегаса».
Странное это было заведение и по форме, и по содержанию. Стены были ультрамаринового цвета; на них — выполненные художником Якуловым портреты поэтов-имажинистов и отрывки стихов. Есенинское «Господи, отелись» на потолке — их манифест:
В небе — сплошная рвань.Облаки — ряд котлет.Все футуристы — дрянь,Имажинисты — нет.
На эстраде, пьяно улыбаясь, Кусиков поет с надрывом, аккомпанируя себе на гитаре: «Живет моя отрада в высоком терему-у-у».
Перед эстрадой — спекулянтки с Сухаревской, проститутки с Тверской и еще полным-полно всякого разношерстного люду, среди которого кое-где попадаются кожанки гэпэушников. На угловом диванчике, за небольшим столиком, распивая очередную бутылку вина, сидят и о чем-то горячо спорят владельцы кафе, Есенин и Мариенгоф. Звякнув стеклом, открылась входная дверь. Есенин обернулся.
В небрежно распахнутом манто с развевающимся как шлейф ярким шарфом на плечах влетела Дункан. Сразу увидев Есенина, она уселась рядом, обняла за шею, заглядывая ему в глаза, улыбаясь своей загадочной скользящей улыбкой, заворковала:
— Куда сбежал?! Изадора лублу Езенин! Карашо? Се-рье-женька… Серьеженька! — гладила она ему волосы. Есенин притих, завороженный. На лице его появилась гордая умиротворенная улыбка. Он не отрываясь смотрел на свою Изадору, на ее округлое красивое лицо, слегка припухшие от его ночных поцелуев губы, влажные от слез глаза. В такие минуты им никто не был нужен, но… эта пестрая шваль стихоплетов-приятелей не желала оставить их, бесцеремонно врываясь в мир счастья и взаимопонимания.
Кусиков, закончив петь и раскланявшись, спрыгнул с эстрады, подошел к столику.
— Все! Сдох, не могу больше! Давай ты, Серега! Мадам! — Он поцеловал Дункан руку и буквально силой вытолкал Есенина на узенький эстрадный помост, тонувший в папиросном дыму.
— Прости, Изадора, я сейчас. Только одно стихотворение. Одно! — показал он ей один палец.
