Наталия Терентьева - Училка
— А, мам, точно! Я тоже прошу, чтобы он не ходил! — обрадовался Никитос.
— Почему?
— Он мне драться не разрешает! — честно глядя на меня, сообщил Никитос и протянул Настьке свою потерянную футболку, которая вывалилась почему-то из моего шкафа: — На, посморкайся!
— Так, ясно. — Я набрала номер Игоряши. — Игорь, ты дома? Тебя мама сейчас кормить собирается?
— Да, ты откуда знаешь?
— Легко догадаться. Время ужина. Можешь заскочить к нам на минутку, когда поешь?
— Да, Анютка, я сейчас приду! Сейчас!
— Сейчас не надо. У меня кормить тебя нечем. Поешь и приходи.
— Ага, понял.
Игоряша пришел через пятнадцать минут, со свежим порезом на щеке.
— Ты что, брился или ужинал? — спросила я его.
— Брился, — ответил Игоряша, сияющими глазами глядя на меня.
Он всегда, много лет, смотрит на меня глазами сияющими. Но что-то сейчас мне вдруг показалось излишним в этом ярком свете Игоряшиных глаз.
— Сядь, — показала я ему на кресло.
— Ага, — сказал Игоряша и сел на стул. Ровно поставил ноги и сложил руки на коленях, преданно (по умолчанию) глядя на меня. — Настюня, — кивнул он Настьке, маячившей неподалеку, — иди ко мне. — И протянул к ней руку.
Настька как-то неуверенно пошла было к нему, да неожиданно на полпути свернула куда-то вбок.
— Насть? — я вопросительно посмотрела на нее.
— Мне нужно… — запинаясь, проговорила Настька и встала рядом с Никитосом, пытающимся в эту минуту залезть на восемь или девять книжек, сложенных кучкой, чтобы, вероятно, упасть с них. — Тебе помочь? — спросила она брата тоненьким, слишком тоненьким голосом.
Так… Что происходит?
— Что происходит? Люди! А ну-ка — сядьте все! Никитос, да упади уже ты с этих книг, разбей себе всё остальное, тебя положат на месяц на растяжку, и я отдохну, наконец!
— Анютонька, тебе не надо волноваться, ты и так устала в школе, — сказал Игоряша, продолжая сидеть на стуле и умильно на меня смотреть.
— Ты не хочешь снять его с книг? — поинтересовалась я у Игоряши.
— А, хочу, хочу, сейчас… — засуетился Игоряша. — Никитушка, ну-ка…
— Бэ-э-э-э… — ответил ему Никитос, обернувшись. Потерял равновесие и загремел с книг. Удивительно, ничего при этом не разбив. Встал, отряхнулся, хотел убежать к себе в комнату.
— Сядь на диван, — сказала я ему. — Настя, сядь рядом. Никитос, минуту потерпи, ни из чего не стреляй, никуда не лезь. Да?
— Да, — вздохнул Никитос. И снова скорчил Игоряше ужасную рожу. — Бэ-э-э-э…
— Ясно. Игорь, с детьми рядом сядь. И по очереди расскажите мне, что у вас случилось в классе?
Все трое смотрели на меня одинаковыми честными голубыми глазами и по очереди спросили:
— У нас?
— В классе?
— Случилось?
— Да, да, случилось! Почему Настя просит, чтобы ты больше не ходил с Никитой в школу?
— Да, и я прошу! — встрял Никитос. — Не ходи!
— Помолчи!
— Игорь, Настя, что такое?
Настька, набиравшая все это время воздуха для рева, наконец набрала полную грудь и с горьким плачем «Ма-ма-а-а-а-а!» упала лицом на пухлый диванный подлокотник и всласть заплакала.
— Так, одними ясными глазами стало меньше. А вы, суслики? Что молчите? От Никитоса не добьешься, но он, вероятно, не в курсе. У него своя тема. Остаешься ты, Игоряша, как ни крути. Говори при детях, что произошло. Или… — Вдруг какая-то неясная и в то же время очень простая мысль пронеслась у меня в голове. Так, даже не мысль, картинка, что-то очевидное, смешное даже, неловкое, приятное для меня и стыдное для Игоряши… Или наоборот… — Может, ты при детях не хочешь говорить?
— Да, Анюточка, а что говорить-то?
Я посмотрела внимательно в Игоряшины честные глаза. Игоряша врет. Первый раз в жизни мне врет. Или не первый, но я этого не знала. А сейчас знаю. И мне в принципе было бы все равно, если бы речь не шла о детях и о школе, в которой я, извините, теперь работаю. Учителем словесности и по совместительству нравственности, насколько я имею право по жизни ее преподавать, а также классным руководителем у гимназически-коррекционного седьмого «А» класса, как я про себя окрестила своих пока мало любимых и мало понятных мне детей.
— Я тебя таким не знаю. Ладно. Хорошо. Если тебе будет что мне сказать, ты знаешь, где меня найти.
— Ты уходишь? — испуганно спросил Игоряша.
— Игоряша, я иду на кухню готовить детям еду. Тебя мама накормила, или ты будешь есть с нами?
Игоряша с надеждой посмотрел на Настьку. Та, уже власть наплакавшаяся, поджала губы, ужасно долго высмаркивалась в ту самую футболку, потом нарочито громко сказала Никитосу:
— Никитос, тебе помочь с математикой?
— Не, — ответил Никитос, мало понимающий в происходящем. — Лучше дай списать, если ты уже все решила.
— Ага, пойдем! — легко согласилась Настька и подтолкнула Никитоса к детской комнате. — Пап, пока! — махнула она ручкой, нарочно не глядя на Игоряшу.
— Настюша… Анюся… — Растерянный Игоряша пошел было за детьми, потом за мной и теперь топтался между кухней и прихожей.
— У тебя сегодня что на ужин? — спросила я.
— У меня?
— У тебя, у тебя! Что тебе Наталья Викторовна приготовила?
— Мне? Котлеты, кажется… Из индюшки.
— А! А у нас каша из пшенки. И вафли «Артек». Будешь?
— Буду, — охотно закивал Игоряша и неожиданно шагнул ко мне. — Нюся… Я… я никогда никого, кроме тебя… — Он попытался неловко поцеловать меня в ухо.
— Ты что? — Я оттолкнула его, но не очень сильно, чтобы не было обидно. Что-то подсказывало мне в тот вечер быть с домочадцами, чем-то невероятно встревоженными, поосторожнее.
— Ты… моя самая любимая… — прошептал Игоряша, покорно отступив на шажок.
— Руки так на животе не складывай, это раз, — сказала я, расцепив его руки, — ты же не ксендз?
— Не ксендз, — подтвердил Игоряша.
— Ну вот. А два — скажи: а есть еще — не самая любимая, что ли?
Я даже не знаю, почему я это сказала. Это сказала не я, а мое мудрое подсознание, в сотни тысяч раз быстрее обрабатывающее информацию, чем мое обычное, среднее, туповатое рацио, оно же — я, мое сознание. Ведь именно так мы воспринимаем эту иерархию? То, что внутри меня, — умное, загадочное, странное, не поддающееся уговорам, настройке, у которого своя логика и своя жизнь, непонятная мне — это не я, это мое подсознание, что-то живущее внутри меня. Я — его — не знаю. Ужасно. А оно меня — как облупленную.
— Анюся… — Игоряша одновременно затряс бородкой, как-то по-новому сегодня постриженной, засучил маленькими руками и стал еще оживленнее перетаптываться на месте.
— Да нет, Игорь. Мне в принципе все равно. И без принципа тоже. Я просто так сказала. А что ты разволновался-то?
Жаль, договорить мы не успели. Из детской раздался оглушительный хохот Никитоса, потом громкое шушуканье, кряхтенье, далее — страшный звук, когда падает всё, что могло уместиться на большой детский шкаф, и, как положено, Настькин финальный рев.
— Иди! — кивнула я Игоряше. — Разбирайся!
— Ага! Ага, Анюська, я быстро, я сейчас… — заторопился прочь Игоряша.
А я смотрела на его спину в аккуратно выглаженной клетчатой байковой рубашке, на широковатый задок, на до боли знакомую запинающуюся походку… Неужели кому-то это может быть мило? Но разве не мечтала я много лет быть избавленной от навязчивой, негордой, ненужной мне привязанности Игоряши? А как же мои дети? Как Настька, в первую очередь? Фу-у-у… Всё, пазлы сложились.
— Насть! — позвала я ее. — Подойди ко мне быстренько.
— Ни-и-ки-и-то-ос не винова-а-ат… Она еще на шкафу разбилась… — вышла Настька из комнаты с плачем, поглядывая на меня при этом внимательными глазками.
— Что именно разбилось?
— Лампа…
— А как она на шкаф попала?
— Ее Никитос поставил, там был у нас второй этаж, мы там хотели жии-и-ть… А она стала качаться как живая, и упала-а-а…
— Хорошо, разберемся. Помоги мне с ужином, да?
Настька поковыляла за мной на кухню, всхлипывая, вздыхая и оглядываясь на детскую, где что-то бубнил Игоряша и возмущенно оправдывался Никитос. А я как бы хотела? Чтобы мой любимый сын беспомощно бубнил, а Игоряша возмущенно втолковывал ему правила техники безопасности и принципы сохранности домашнего имущества? А потом снял бы ремень и маленького смелого Никитоса набил бы по попе, а я бы тихонько плакала в углу? Ой, не знаю…
Я втолкнула Настьку на кухню и побыстрее закрыла дверь.
— Ну-ка, скажи мне, почему папе не надо больше ходить в школу? Потому что ему понравилась Юлия Игоревна?
Настька от неожиданности открыла рот, в котором как раз выпал передний зуб, и снова стала набирать воздуха для рева. Я посадила ее на стул.
— Нет уж, ты ответь мне сначала, а потом уже вой, сколько твоей душе угодно.
Настька на полном серьезе кивнула, взяла мою руку горячими ладошками и зашептала, оглядываясь на закрытую дверь:
