Татьяна Соломатина - Приемный покой
– Но это же ужасно!
– Кто тебе сказал? Почему ты решила, что счастье женщины в детях?
– Ну, я так чувствую. Сейчас.
– Умница. Хорошо формулируешь. Но ключевые слова нашей жизни отнюдь не «чувствую» и «сейчас». А «знаю» и «всегда». Я, например, знаю, что Ане Романовой, как и любому из нас, всегда приятна конкретная, пусть и малая, забота, а не вселенская огромная скорбь. Через два дня ей захочется чего-то большего, чем больничный стол номер ноль, и что-то более вкусненькое и домашнее, чем жидкая манная каша. А родственников и даже друзей, которые бы о ней волновались и заботились, у неё нет. Что скажешь?
– Да-да! Вы правы! Конечно же. Вот я глупая.
– Ты не глупая, Леночка Иванова. Ты – просто обычный человек. Обычный хороший человек. А вот Анна Романова очень даже ангел. Быть может, и хранитель, не смотри, что у неё нет крыльев и обращающегося огненного меча.
Всё-таки он был очень удивительный и странный, этот доктор Пётр.
– Мама, тут девочка со мной лежала. Ей матку удалили. Она из деревни, работает на хлебзаводе, живёт в общежитии. Мать её ничего не знает. Принесёшь на её долю бульона куриного и чего-нибудь ещё, а?
Леночкина мама, навсегда переименованная в Бабушку, несмотря на всё то, что стороннему наблюдателю могло показаться недостатками, обладала целым рядом исключительно женских, или скорее даже, человеческих достоинств. Люди, в конце концов, не так уж плохи. Это даже Бог признал. Не буду больше проклинать землю за человека, потому что помышление сердца человеческого – зло от юности его; не буду больше поражать всего живущего, как Я сделал.[77] А уж если Господь покаялся… Когда Леночка рассказала матери об Анне Романовой, решение было принято моментально – после выписки девочка отправляется к ним погостить на какое-то время, чтобы «прийти в себя».
Анна задержалась у них на несколько лет. Бабушка прописала её в квартире, заставила заочно поступить в Технологический институт («Не вечно же тебе в техниках-технологах прозябать!»). Характер у Анны был ужасный, на язык она была невоздержанна, но она одна уравновешивала не в меру сентиментальных, не совсем приспособленных к жизни вообще и, тем более, к жизни с младенцем, дам. Пока бабушка и мама Лена в панике выискивали в справочниках признаки несомненно смертельных заболеваний и вызывали «скорую», тётя Аня уже ставила клизму, растирала водкой и убаюкивала самым древним тупым эффективным способом – ношением на руках. Пока они спорили, что «из классики» поставить младенцу Евгению для успокоения и развития музыкального вкуса, тётя Аня трусила его чуть ли не вверх тормашки и пела сомнительного эстетического достоинства частушку: «Самолёт летит, мотор работает, в кабине поп сидит, картошку лопает» – и Женька весь рассыпался в смешливом, уже обаятельном агуканье. В три года он прямо в самое сердце поразил созванных на его день рождения академических, библиографических и романо-германских дам стихотворным опусом, произнесённым с табуретки чистым искренним проникновенным голоском:
Кудри вьются, кудри вьются, кудри вьются у блядей!Отчего они не вьются у порядочных людей?Оттого что у людей денег нет на бигудей,Потому что эти люди тратят деньги на блядей!
Тётя Аня так хохотала под аккомпанемент бабушкиных оправданий: «Боже! Я же только вчера читала ему замечательные стихи Заболоцкого!», что все за столом помимо воли начали улыбаться, хихикать и вообще ужасно развеселились, не пойми почему. И стали обсуждать «а что есть красота» не в самых, прямо скажем, академических выражениях. А ещё все поголовно с высшим образованием!
– С тоски с вами сдохнешь! – любила говаривать тётя Аня, слушая заумные беседы мамы Леночки с бабушкой на предмет Женькиного воспитания или содержания последнего номера «Нового мира».
Те в ответ лишь благодарно улыбались. Женечка и Анна наполняли дом жизнью. Последняя – ещё запахом и вкусом свежего хлеба в виде мягчайших невесомых булочек, бубликов, рогаликов, кренделей, пончиков, батонов, «круглых» и «кирпичей». А также дефицитным овсяным печеньем, «лимонными дольками», гречневой крупой, туфлями-лодочками, итальянскими зимними сапогами, французскими духами, «статусными» по тем временам книгами – дефицитнейшим собранием сочинений Жюля Верна и («О боже, где ты это достала?!») томами Жоржа Сименона и Агаты Кристи, которые сама никогда не читала, а также детскими колготами не только старушечьего цвета.
Позже она получила квартиру от завода и съехала. С жилплощади, но не от них. Она часто приезжала в гости, иногда оставаясь ночевать – места в трёхкомнатной «сталинке», доставшейся бабушке от героического отца, хватало. Брала Женьку к себе, в куда менее помпезную, но добротную кунцевскую новостройку «подышать воздухом», если только не была погружена в пучину очередного романа.
А однажды, движимая совершенно иррациональным, но мощным, как атомный взрыв, импульсом, сорвалась с работы прямо в халате, не переобувшись, схватив из сумки лишь ключи от квартиры своих родственников-друзей. И застала восьмилетнего Женьку, с интересом и без страха наблюдающего за разгорающимся на ковре костром. Мама Лена была на службе в бюро переводчиков ТАСС, а бабушка решила выйти в магазин ненадолго и встретила старую приятельницу. Мальчик обиделся на маму Леночку. Прочитав писанину сына, она мимоходом заметила: «Ну, тоже мне пробы пера!» и, взяв ненавистную ему красную ручку, быстренько исправила единственно верные неповторимые рифмы на классические, правильно-размерные. Он решил сжечь свои творения, раз они недоступны пониманию глупого мира. И себя заодно, раз он не понят, не нужен, не оценен.
– Что случилось?!! – закричала бабушка, появившаяся на пороге спустя час, увидав неурочно материализовавшуюся в квартире Анну в рабочем халате и тревожно принюхиваясь к запаху дыма.
– Случилось то, что вы – тупые пёзды, – мрачно ответила Анна, уже весьма хмельная от принятой водки, хранившейся в этом доме для неё же, помахав у носа бабушки мокрой тряпкой. – Сперва насрали человеку в душу, а потом оставили одного. Да не просто человеку, а мужику! Мужику с генами «поджигателя».
– О чём ты говоришь?! Где Женечка?! – Бабушка выронила сумки и начала сползать по дверному косяку.
Огня она боялась более всего на этом свете. И на том. Парадоксально, но Ад ей, не верящей ни во что после смерти, представлялся почти классически: огненным замкнутым пространством, полным заживо полыхающих человеческих тел, что хотят, но никак не могут отойти в небытие. В бабушкином Аду люди горели от горя, а не за грехи.
– Не вздумай тут свалиться в инфаркте! Собственноручно добью, чтоб не мучилась. Он у себя в комнате. Жив-здоров. Я его оценила. Ремнём по жопе. Так что мысли о вселенской несправедливости его временно оставили, уступив место почёсыванию задницы. Лучший способ излечения от боли душевной – боль физическая, уж поверь мне. Сейчас твоя дочь приедет, я ей позвонила. Запрёмся на кухне – я вас буду оценивать по матушке, а после лекцию по прикладной педагогике читать, курам безмозглым.
Надо ли говорить, что Анна, и до того любимая этим семейством, стала после «эпизода пожаротушения»[78] для них, прожжённых, простите за неуместность аллюзии, атеистов, если не богом, то как минимум объектом религиозного культа и неистового языческого поклонения.
Они на неё молились. Она их хранила. Особенно в смутные времена, неизбежно наступившие вслед за развалом аббревиатурной империи. Пока бабушка и мама Леночка экзальтированно цитировали стихи о посещении сего мира «в его минуты роковые», тётя Аня доставала еду, стиральный порошок, занималась приватизацией жилья и удачно использовала внезапно открывшиеся возможности приобретения в собственность, акционирования и прочие, недоступные пониманию бабушки и мамы Леночки.
Она же нашла маме Леночке новую работу, потому что относительно стабильное, хотя и прежде никому не нужное, дело перевода материалов съездов и пленумов на иностранные языки с 9.00 до 18.00 умерло естественной смертью. В гиды Леночка Иванова не годилась, в силу врождённого дефекта коммуникативных способностей. А вот переводить ранее неведомую иностранную литературу в тиши собственной комнаты – самое оно. К тому моменту, как Женя закончил институт, фамилия его матушки была напечатана во многих и многих книгах мелкими буковками: «Перевод с… Е. Ивановой».
Мама Леночка с утра до ночи стучала по клавишам, обложенная всевозможными словарями, записками и заметками. Мир французских и английских современных детективов захватил её. Да и оплачивался достойно.
Бабушка тихо доживала свой век, всё больше погружаясь в мир снов, уютно шуршащих страницами памяти.
Тётка Анна жила ярко и бесшабашно, сочетая бездушный доходный бизнес, страстную, полную радостей и разочарований безысходную личную жизнь и нежнейшую одухотворенную любовь к своей единственной родне – бабушке, маме Леночке и Женьке.
