Филиппа Грегори - Первая роза Тюдоров, или Белая принцесса
— И что, ему всегда давали в долг?
— Почти всегда, — сказала я. Я не стала вырываться, но и прислоняться к нему тоже не стала. Я позволила ему обнимать меня, поскольку он имел право это делать — любому мужу иной раз хочется приласкать свою жену. Но мне было приятно ощутить прикосновение к моему животу его крупных теплых ладоней.
— Ну что ж, тогда и я попробую так сделать, — сказал он. — Твой отец был в высшей степени прав: очень дорогое дело — пытаться править этой страной с помощью парламента. Все, что я получаю от него в виде налогов, мне приходится раздавать и раздаривать, если я намерен и впредь сохранить верность своих лордов.
— Да неужели? Разве твои лорды не из любви и преданности тебе служат? — из вредности спросила я. Просто не смогла удержать за зубами свой острый язычок.
И он, разумеется, тут же обиделся и выпустил меня из объятий.
— По-моему, мы оба прекрасно знаем, что служат они отнюдь не из любви и преданности ко мне! — Он помолчал и прибавил: — Впрочем, сомневаюсь, что они и твоего отца так уж сильно любили.
Вестминстерский дворец, Лондон. Апрель, 1486 год
После долгих недель подготовки мать и сын наконец были готовы отправиться в путь. Леди Маргарет собиралась ехать верхом и сопровождать Генриха в течение первых двух дней, а затем вернуться в Лондон. Если бы у нее хватило решимости, она бы всю поездку с сыном не расставалась; ей хотелось постоянно быть с ним рядом, она с трудом заставляла себя изредка выпустить его из поля зрения. Но при этом она не могла оставить без внимания меня и моих близких, стараясь постоянно держать нас под присмотром; никому другому она этого доверить не могла. Она непременно сама заказывала мне еду, патрулировала мои прогулки, совершаемые дважды в день, и для поднятия духа снабжала меня книгами различных проповедников. Никто, кроме нее, не мог решить, сколько пищи, вина или эля следует подать к моему столу; только она могла должным образом управлять дворцовым хозяйством, и мысль о том, что в ее отсутствие я начну управлять им по собственному разумению, была для нее невыносима. И уж тем более она не могла допустить, чтобы дворец вновь оказался в руках его бывшей хозяйки, моей матери.
Она, по-моему, совсем повредилась умом, заполучив в свои руки бразды правления и всем давая «бесценные» советы, и начала даже записывать свои приказания, которые раздавала направо и налево, чтобы всегда все делалось в точности так, как она придумала, вперед на долгие годы и даже после ее смерти. Я легко могла себе представить, как миледи, находясь по ту сторону могилы, все еще правит здешним миром, а моя дочь и внучки сверяются с составленной ею «великой» книгой по управлению королевским хозяйством и впитывают «бесценные» советы о том, что не следует есть сырых фруктов или сидеть слишком близко к огню и лучше избегать переедания и простуды.
— Совершенно ясно, что до нее никто никогда и детей-то на свет не производил! — сказала моя мать, рожавшая двенадцать раз.
Генрих, неторопливо продвигаясь к северу, писал матери каждый день, подробно отчитываясь о том, как его принимали в том или ином селении, с какими семьями он встречался и какие подарки получил. Мне он писал раз в неделю; кратко сообщал, что чувствует себя хорошо, нынче вечером остановится там-то и там-то и желает мне всего наилучшего. Я отвечала сухо и столь же коротко, передавая эти записки, не запечатав их, леди Маргарет, которая, разумеется, все прочитывала, прежде чем вложить в свое письмо.
Во время Великого поста весь двор мяса не ел, но королева-мать решила, что мне необходима более питательная диета, и даже написала самому папе римскому, испросив у него разрешения кормить меня мясом в течение всего весенне-летнего периода, дабы поддержать растущее у меня в чреве дитя. В данный момент для нее, видимо, не существовало ничего более важного, чем ее будущий внук, наследник Тюдоров; ради этого она готова была поступиться даже своим прославленным благочестием.
После смерти старого кардинала Томаса Буршье леди Маргарет предложила на пост архиепископа Кентерберийского своего любимого дружка и знаменитого конспиратора Джона Мортона, и он очень скоро это место получил. Я была очень огорчена тем, что не добрый Томас Буршье будет крестить моего ребенка и не он увенчает мою голову королевской короной. Впрочем, Джон Мортон вел себя весьма пристойно; словно гончий пес хороших кровей, он всегда находился рядом, но никогда не надоедал нам своим присутствием. Чуть сгорбившись, он устраивался обычно на лучшем месте у камина, одним своим присутствием заставляя меня чувствовать, что именно он и есть мой главный хранитель и мне повезло, что он находится рядом. Куда бы я ни пошла, я всюду натыкалась на него; казалось, он в дружбе со всеми; он умел сгладить любые трудности и без сомнения обо всех происшествиях тут же докладывал королеве-матери. Он интересовался всеми моими делами и всегда мог дать сочувственный и вполне достойный священника совет, всегда знал, каковы мои нужды и помыслы, и весьма любезно болтал с моими фрейлинами. Я очень быстро поняла: ему известно все, что происходит при дворе, а значит, от него обо всем узнает и леди Маргарет. Джон Мортон был ее духовником и самым близким другом в течение многих лет. Кстати, именно он убедил ее, что мне непременно и в пост следует есть красное мясо, причем хорошо приготовленное, и сам вызвался получить на это разрешение у папы римского. Он ласково трепал меня по руке, уверяя, что в данный момент для него нет ничего важнее моего здоровья, а если я буду полна сил, то и ребенок родится здоровеньким; по его словам, таковы заветы и самого Господа.
Затем однажды, уже после Пасхи, когда моя мать и сестры, сидя у меня, шили детские одежки под неусыпным присмотром миледи королевы-матери, к нам явился гонец, весь покрытый дорожной пылью, и сообщил, что у него срочное послание от его милости короля.
В кои-то веки леди Маргарет не проявила неизменного любопытства; гордо задрав повыше свой длинный нос, дабы подчеркнуть собственное величие, она отослала гонца прочь, приказав ему сперва переодеться. Но затем, взглянув на его изумленное и довольно-таки мрачное лицо, все-таки повела его к себе и плотно закрыла за собой двери, чтобы никто не смог подслушать, какие именно тревожные вести он привез.
Рука моей матери так и застыла с иглой над шитьем. Подняв голову, она настороженно проводила глазами гонца, удалявшегося в сторону королевских покоев, слегка вздохнула и с прежним спокойным видом вернулась к работе, словно женщина, вполне довольная своим собственным крошечным мирком. Мы с Сесили встревоженно переглянулись, и я почти неслышно спросила у матери:
— Как ты думаешь, в чем там дело?
Она даже своих серых глаз не подняла. Лишь пожала плечами, продолжая шить.
— Откуда мне знать?
Двери в покои королевы-матери оставались закрытыми достаточно долго. Затем гонец вышел оттуда, но с таким видом, словно ему было приказано ни в коем случае никому не говорить ни слова. Дверь в покои миледи по-прежнему оставалась закрытой; лишь к обеду она вышла оттуда и, как всегда, заняла свое место на высоком кресле под государственным флагом. Лицо ее было мрачно. Она молча ждала, когда слуги доложат, что обед готов и сейчас будет подан.
Архиепископ Джон Мортон подошел к ней; казалось, он готов в любую минуту ринуться вперед с благословением, но она сидела с застывшим, точно кремень, лицом и упорно молчала; она ничего не сказала, даже когда он наклонился к ней совсем близко, словно готовясь уловить даже самый тихий ее шепот. Царившую в обеденном зале тишину нарушила моя мать, самым легким и приятным тоном спросив:
— Все ли благополучно у его милости короля?
Услышав ее голос, миледи слегка вздрогнула; по-моему, ей очень не хотелось отвечать на этот вопрос, однако она все же сказала:
— Король весьма встревожен очередным проявлением неверности. К сожалению, в нашем королевстве все еще слишком много предателей.
Моя мать сочувственно приподняла брови и даже слегка поцокала языком, словно и ей тоже очень жаль, что это так, но ничего более говорить не стала.
— Я надеюсь, король здоров? Он в безопасности? — попыталась я расшевелить леди Маргарет.
— Этот глупец и предатель Франсис Ловелл оскорбил святое убежище, в котором ему было позволено находиться! Он вышел оттуда, собрал армию и имел наглость пойти против моего сына! — вдруг гневно объявила леди Маргарет. Она, видно, оказалась не в силах сдержать бушевавшие в ее душе чувства и буквально тряслась от гнева; лицо у нее побагровело; теперь она уже кричала вовсю, и брызги слюны так и летели у нее изо рта в разные стороны, а слова спотыкались и звучали невнятно. Казалось, даже ее головной убор дрожит от ярости. Она так вцепилась пальцами в подлокотники кресла, словно сама себя пыталась заставить сидеть на месте. — Как он мог? Как он осмелился после такого поражения? После того, как столько времени прятался в убежище, желая избежать наказания? Но нет, вновь набрался наглости и вынырнул из своей норы, точно лиса!
