Дина Рубина - Белая голубка Кордовы
Дождь прекратился… Небо просветлело; в облачном покрове прорезались несколько молочно-голубых лепестков, как радужка впервые открытых глаз новорожденного. Эти неожиданные лепестки, то и дело меняя очертания, вспыхивая и кружась в самых разных окрестностях небосвода — огромно-колокольного с такой высоты, — придавали бегу облаков угрюмую стремительность.
Отсюда открывался широчайший вид на окрестности нового Толедо — с жилой застройкой последних лет, лентами и нитями дорог, с серыми кубами гаражей и складов, с какими-то явно промышленного толка безликими зданиями. Особняком среди них далеко внизу стоял суровым каменным каре еще один музей — госпиталь Тавера.
Вот это было последним, что он хотел бы сегодня увидеть — ретабло в маленькой церкви госпиталя Тавера. Собственно, ему нужна была только правая часть ретабло — «Крещение» Эль Греко. После чего можно возвратиться в отель и попытаться как-то прожить эту ночь.
— Подождите, сейчас вернется гид, — сказала ему по-английски девушка в кассе. Билет стоил копейки и включал в себя услуги экскурсовода. — Она отлучилась на минутку.
— Благодарю, я обойдусь, — отозвался он и направился к каменным ступеням, которые поднимались к аркадам знаменитого Двойного патио, слишком большого и неприютного, мощенного плитами старого серого камня.
— Начало экспозиции — слева! — крикнула ему вслед девушка. — Там на стенах гобелены — XVII век, и огромный ковер на втором этаже — XIX век, и старинная мебель, и аптека!
— Спасибо, непременно, — и направился к противоположному, правому входу, тому, что вел в часовню.
Внутри он сразу прошел к нужной ему части ретабло и опустился на скамью, отполированную задами сотен туристов и прихожан, еще не всматриваясь в детали, а, как обычно, вначале всем существом и всем зрением погружаясь в мощный цветовой аккорд полотна…
Через минуту из патио долетели обрывки беглого разговора — чик-чирик двух женских голосов, — затем протяжно прохрипели петли тяжелой входной двери, застучали каблучки, и кто-то остановился у него за спиною.
— Могу ли я рассказать вам об этом великолепном ретабло? — проговорил запыхавшийся женский голос.
Экскурсовод, черт ее дери. Добросовестная девушка. Вероятно, им платят поэкскурсионно, тогда негоже отнимать заработок у обладательницы такого низкого приятного голоса; пусть купит себе лишнюю пару колготок. Английский у нее плох, но на нем она выучила материал.
— Пожалуйста, расскажите… — разрешил он, не оборачиваясь.
— Вы совершенно верно выбрали правую часть ретабло, — начала она, — ведь из-за нее сюда со всего мира приезжают туристы. Это одна из самых поздних работ гениального испанского художника Эль Греко, настоящее имя Доменикос Теотокопулос, который большую часть жизни прожил в Толедо и стал ярчайшим выразителем сакральной красоты нашего города…
Сколько минут позволить ей говорить, чтобы экскурсия была засчитана? Или сразу дать два-три евро чаевых, чтобы не морочила голову и убралась восвояси?
…Вот и здесь, в этой последней работе, фигуры совсем лишены индивидуальности. Это уже и не люди, а существа с произвольно вывороченными конечностями и выпуклыми, против всякой анатомии, мышцами — через которые, подобно разрядам тока, проходит некий импульс, что лежит в глубинах мироздания и выражает чью-то сокровенную волю: только чью — Господа? Дьявола?
— Обратите внимание на образ коленопреклоненного Иисуса… Высокая степень выразительности его фигуры достигается… — девушка подалась вперед с вытянутой рукой, сделала несколько шагов к картине… — он увидел низкий узел каштановых волос, изгиб тонкой спины в черной, облегающей талию, блузке, и тесную красную юбку. Что там насчет фигуры Иисуса — не знаю, а вот выразительность своей фигурки экскурсовод подчеркнуть умела, — …достигается, обратите внимание…
Она обернулась к нему оживленным лицом и застыла. Он продолжал спокойно и доброжелательно рассматривать мавританочку. Маленькая черная змейка, похожая на тех, каких помещал испанский грек Доменикос на дно своих пылающих картин-колодцев, что еще ты расскажешь мне сокровенно-путеводительного?
— Диос![22] — с горячей досадой воскликнула она, переходя на испанский. — Зачем вы меня разыграли! Я была сегодня на конференции, слушала ваш доклад!
— А… извините, — он улыбнулся. — Я не хотел вас морочить. Думал, так здесь положено — пройти непременную э-э… санитарную обработку экскурсией.
Она плюхнулась рядом на скамью, не спрашивая — нуждается ли он в ее компании.
— У вас был потрясающий доклад, я слушала, раскрыв рот! Особенно когда вы описывали, как он накладывал краску на смоченные пигментами ткани или прямо наносил ее пальцами… — как будто сами так пробовали работать! Господи, откуда вы это знаете? И с таким артистизмом увязали его маньеризм и пост-византийство и венецианскую палитру… И про нематериальный свет в его картинах… Я после вашего доклада просто поднялась и ушла — что там еще слушать?
У нее мелкие черты лица, но миндалевидные, пушистые от ресниц, глаза, выразительная мимика слишком подвижных губ и трогательная угловатая грация в движениях. Не рассмотрел — как там обстоит дело с ногами. Судя по рискованной длине юбки, они не должны быть слишком кривыми. Хотя, к сожалению, редкая женщина способна видеть себя со стороны.
— А вы специально занимались Греком? — вежливо поинтересовался он.
— У меня была по нему курсовая работа. Я закончила здешнее отделение истории искусств. Меня зовут Пилар.
Прекрасное имя, приятно познакомиться и — как говорит в таких случаях Жука, — и так далее…
Жаль, что она, видимо, не собирается покидать его и не даст побыть одному, наедине с витражным сиянием цвета, не резко-стекольного, а глубокого и чистого, с тончайшей перекличкой драгоценных слитков…
Как он это делал? Работал на коричневом, фиолетовом фоне… Не закрывал до конца мазки… Да: его цвета желтый — зеленый — синий. Таким образом, грунт «сшивал» собой работу, проблескивая в разных местах полотна, обостряя цвета… Далее шли лессировки, оптическое смешение цвета… Светлые места «брал в корпус», все тени размыты… Он раздувал подспудный жар своих полотен — вот эти глубокие разгоряченные слои живописи — и «остужал» поверху серо-голубыми, плотными тонами: как бы «засыпал» огонь золой, придавая ему иллюзорные формы…
Он все же не торопился подниматься со скамьи, и с четверть часа они с девушкой болтали о разных разностях, пока, наконец, он не счел возможным поинтересоваться — давно ли она здесь живет, осталась в городе после учебы, или…?
Нет, она родилась в Севилье, в самой Триане, в настоящем коррале — сеньор профессор знает, что это? Такой коммунальный двор, на множество семей, «casa de vecinos». В нем еще мама выросла… Но когда отец уехал на заработки в Германию и застрял там… ну, нашел женщину, и все такое… дядя позвал ее приехать сюда, в Толедо. И она тут поступила в университет — уже столько лет назад, омбре! — и, короче, знает в этом городе каждый закоулочек. Правда, ее квартирка, студия, находится в новой части Толедо, внизу, где авенида Реконкиста. А он надолго сюда? Нет? Жаль… Вот бы послушать курс его лекций.
— Тогда вам надо приехать в Иерусалим, — заметил он. — Кстати, о маньеризме: вообще-то, я веду в университете общий курс «Русский авангард и парижская школа», но для нескольких эстетов-магистров читаю небольшой курс по позднему Ренессансу: маньеризму, барокко…
Собственно, сегодняшний доклад — это выжимка из моих лекций об Эль Греко.
— Херосолимо… — пробормотала она, задумчиво улыбаясь. — Даже не верится, что все это существует в реальности, а не только в молитвах или святых книгах.
Существует, существует… К слову не знает ли она такого художника — Саккариас Кордовера, семнадцатый век, предположительно (и скорее всего) — мастерская Эль Греко? Вроде одна из его работ висела когда-то в музее.
— Но ведь там сейчас ремонт, — сказала она и наморщила лоб. — Имя знакомое. Знаете что? Надо спросить у Мари-Кармен, она там работала месяца три, может, помнит…
Вскочила, принялась рыться в сумочке, положенной на скамью. Искала мобильный телефон.
Точеные, чуть приплясывающие от нетерпения бедра, великолепное соотношение длинных голеней и тонких колен. Чем тебе не Эль Греко…
— Вот он, негодник! Спрятался в пакет с салфетками.
Быстрые точечные движения по клавиатуре ребром пунцового ногтя большого пальца и вначале бессмысленный щебет с подружкой.
Он сделал вежливое скучающее лицо, уже различив на той стороне разговора — вялый неинтерес… Ну что ж, пора отчаливать, оставим девушку иным любителям прекрасного. Вслух предположил, улыбаясь, что Мари-Кармен из музея выгнали за нерадивость.
