Дорис Лессинг - Трава поет
— Хозяину лучше? — спросил староста, в голосе которого слышались лишь равнодушие и враждебность.
— Скажешь рабочим, что, если через десять минут они не будут в полях, я вычту у них из жалованья по два шиллинга и шесть пенсов, — бросила женщина, пропустив мимо ушей вопрос старосты, и, выставив запястье, кивнула на часы, показав сколько это — десять минут.
Староста ссутулился, явно негодуя оттого, что она пришла, туземки пялились на Мэри и хохотали, вокруг нее толпились гадкие, страдающие от недоедания дети, которые перешептывались друг с другом, а на заднем фоне, крадучись, среди порослей тыквы и делянок с кукурузой бродили голодные псы. Мэри никогда здесь прежде не бывала, но уже испытывала к этому месту жгучую ненависть. «Гадкие дикари», — мстительно подумала она. Посмотрев прямо в красные глаза накачавшегося пивом старосты, она повторила:
— Десять минут.
После этого она повернулась и пошла по петляющей среди деревьев тропинке, прислушиваясь к тому, как за ее спиной из хижин выходят туземцы.
[208]
Мэри сидела в машине, которую остановила возле поля, на котором, как она знала, туземцы должны были жать кукурузу, и ждала. Примерно через полчаса явилось несколько работников, в том числе и староста. Еще через тридцать минут в наличии имелось не более половины туземцев: кто-то из отсутствующих без спросу отлучился, отправившись в соседнее поселение, кто-то валялся пьяным в хижине. Подозвав к себе старосту, Мэри неуклюже записала на клочке бумаги имена отсутствующих. Ей это далось с большим трудом, имена звучали странно и непривычно. Мэри пробыла на поле все утро, надзирая за работающими туземцами, вытянувшимися в неровную линию. Солнце заливало светом сделанную из старой парусины крышу машины и грело ей голову. Туземцы и Мэри практически не разговаривали. Они работали неохотно, в мрачном молчании; и она понимала — им не нравится, что ими командует женщина. Когда прозвучал гонг, дав сигнал к обеденному перерыву, Мэри отправилась домой и рассказала Дику, что произошло, смягчив краски, чтобы он не волновался. После обеда она вернулась на поле, как это ни странно, не испытывая отвращения к работе, от которой так долго увиливала. Ее оживило незнакомое ей доселе особое чувство ответственности за происходящее [209] на ферме. Теперь Мэри оставила машину на дороге, оттого что группа туземцев уже продвинулась до середины поля, скрывшись из виду, поскольку светло-золотистая кукуруза поднималась выше их голов. Одни работники срывали тяжелые початки и клали их в подобия мешков, привязанных к запястьям, тогда как другие срубали отработанные стебли и складывали их в пирамидки, которые аккуратно покрывали поле. Мэри бдительно следовала за ними, стоя на расчищенном участке среди жнивья, и не сводила с туземцев взгляда. Запястье ее по-прежнему перетягивала длинная плеть, придававшая женщине ощущение власти над туземцами и защищавшая ее от волн ненависти, которые, как она чувствовала, исходили от них. По мере того как Мэри двигалась вслед за работниками, чувствуя на затылке и шее лучи яркого солнца, от которого у нее болели плечи, она начала понимать, как Дику изо дня в день удавалось все это выдерживать. Сидеть в машине, чувствуя, как в нее сквозь парусиновую крышу просачивается жар, было одно, а ступать по полю вместе с туземцами, ощущая ритм их движений, сосредоточившись на работе, которую они выполняли, — совсем другое. День уже близился к вечеру, а она все смотрела настороженно, но при этом, находясь словно в каком-то ступоре, как нагие темные [210] тела равномерно нагибаются и выпрямляются, а под покрытой пылью кожей двигаются перевитые мускулы. Подавляющее большинство туземцев носило набедренные повязки из кусков выцветшей материи, кое у кого имелись шорты цвета хаки, однако практически все работники были обнажены по пояс. Перед ней была небольшая группа мужчин, низкорослых из-за плохого питания, но при этом мускулистых и крепких. Мэри забыла обо всем, что находилось за пределами поля, памятуя только о туземцах и работе, которую надо было выполнить. Она перестала обращать внимание на жару и яркий свет палящего солнца. Она смотрела, как темные руки срывают початки, складывают вместе отработанные стебли, и ни о чем не думала. Когда один из мужчин ненадолго останавливался, то ли желая передохнуть, то ли чтобы вытереть заливающий глаза пот, Мэри засекала по часам одну минуту, по истечении которой отрывисто приказывала продолжить работу. В таких случаях туземец окидывал ее взглядом, а потом медленно, словно бы в знак протеста, снова принимался за дело. Она не знала, что Дик взял за обычай после каждого часа объявлять пять минут отдыха, поскольку на своем опыте убедился, что так туземцы лучше работают; поэтому всякий раз, когда они без разрешения останавлива- [211] лись, выпрямлялись и вытирали пот, Мэри считала это наглостью, вызовом, брошенным ей и ее власти над ними. Она заставила их трудиться вплоть до захода солнца и вернулась домой довольная собой, не чувствуя ни капли усталости. Ее переполняли веселье и легкость, и она весело размахивала висевшим у нее на запястье кнутом.
Дик лежал в постели в спальне с низким потолком, в которой зимой с наступлением темноты было столь же прохладно, сколь и жарко в летнюю пору. Его мучили беспокойство и тревога, он ненавидел овладевшую им слабость. Дику претила мысль, что Мэри провела весь день среди туземцев, — это было не женской работой. Кроме того, она всегда очень сурово обращалась с темнокожими слугами, а ему не хватало рабочих рук. Однако, когда она сказала Дику, что работа продвигается, он вздохнул с облегчением. Она ни слова не сказала о том, как ей омерзительны туземцы, о том, что она буквально физически ощущала волны ненависти, исходящие от них. Мэри не стала жаловаться. Она знала, что Дик еще немало дней проведет в постели и ей все равно придется выполнять эту работу, вне зависимости от того, нравится ли она ей или нет. Впрочем, положа руку на сердце, работа Мэри нравилась. Осознание того, что у нее под началом [212] целых восемьдесят человек, придало ей уверенности. Держать их в своей власти, заставлять их делать то, что ей хочется, — это было чудесным ощущением.
И в конце недели именно Мэри сидела за маленьким столиком, поставленным на веранде среди горшков с растениями, тогда как работники кучками толпились снаружи в густой тени деревьев и ждали, когда им выплатят жалованье. Это был ежемесячный ритуал.
Уже наступил вечер, на небе появились первые звезды, а на столе стоял фонарь «молния», невысокое тусклое пламя которого напоминало несчастную птицу, запертую в стеклянной клетке. Староста переминался подле хозяйки и выкрикивал имена согласно списку, который она держала в руках. Потом Мэри дошла до тех, кто не вышел на работу в первый день. Им она сократила жалованье на полкроны, при том что в среднем ежемесячная зарплата составляла около пятнадцати шиллингов. По рядам туземцев пронесся недовольный ропот, и когда этот маленький ураган начал набирать силу, староста придвинулся к бордюру и принялся спорить с туземцами на своем языке. Мэри понимала только отдельные слова, однако манера поведения старосты и его тон ей не понравились. Вместо того чтобы распекать работников за лень и халатность, как пред- [213] почла бы Мэри, он, казалось, призывал людей не противиться неизбежному и смириться со злой судьбой. Так или иначе, на протяжении нескольких дней они и вовсе не работали. А если бы Мэри сделала, как обещала, каждый из них лишился бы двух фунтов и шести пенсов, поскольку они не послушались хозяйку и не вышли на работу через десять минут, как она того потребовала. Мэри была права, а они нет, — вот что должен был говорить им староста вместо того, чтобы увещевать недовольных и пожимать плечами. Один раз он даже рассмеялся. Наконец он снова повернулся к ней и сказал, что работники недовольны и требуют, чтобы им заплатили все причитающееся. Но Мэри решительно заявила, что обещала вычесть у туземцев из жалованья и сдержит свое слово. Она не собирается отступать.
— Те, кому не нравится, могут уйти, — неожиданно со злостью добавила Мэри, плохо понимая, что делает.
Она снова стала раскладывать на столе клочки бумаги и холмики серебра, не обращая внимания на гомон, который поднялся снаружи. Некоторые из туземцев, смирившись, отправились в поселение. Другие встали кучками, дождались, когда она с ними расплатится, после чего столпились возле бордюра. Один за другим они подходили к старосте и объявляли, [214] что желают уйти. Мэри ощутила некоторое беспокойство, ибо хорошо знала, насколько сложно отыскать работников, ведь именно это являлось причиной постоянных волнений Дика. Тем не менее, когда Мэри через некоторое время повернулась, прислушиваясь к тому, как муж ворочается в постели, стоявшей прямо за тонкой стенкой, она была преисполнена решимости и негодования: туземцы рассчитывали получить плату за несделанную работу, они отлучились с фермы без разрешения, когда Дик был болен, и, главное, они не вышли в поле за те десять минут, что она им дала. Она повернулась к стайке ожидавших ее работников и объявила, что контрактники не имеют права уйти.
