Дорис Лессинг - Трава поет
— А чем я за нее расплачусь? — это была первая фраза, что Мэри произнесла за все это время, и прозвучала она привычно резко и грубо.
Они снова были вместе — даже тон разговоров не переменился.
После того как супруги поели в захолустном ресторанчике, который Мэри выбрала потому, что там шансы встретиться со старыми друзьями были сведены к минимуму, они отправились обратно на ферму так, словно все было в полном порядке, а побег Мэри был сущей мелочью, о которой можно с легкостью забыть.
[193]
Однако, когда Мэри вновь оказалась дома и все вернулось на крути своя, за исключением дневных грез, раньше придававших ей силы, она с усталостью стоика подумала о том, что ее ждет, отчего почувствовала себя вымотанной до предела. Теперь любое дело требовало от нее приложения максимума усилий. Казалось, поездка в город лишила Мэри запасов сил, оставив только то, чего хватало на самое необходимое, не больше. Это странное оцепенение, словно она более не могла ни чувствовать, ни сражаться, было началом ее внутреннего распада.
Скорее всего, если бы Дик не заболел, конец, в том или ином виде, пришел бы довольно быстро. Быть может, вскоре Мэри, точно так же, как и ее мать, умерла бы после непродолжительной болезни, в первую очередь из-за нежелания жить дальше. Или же она могла бы опять убежать, в новом отчаянном порыве вырваться на свободу, однако на этот раз спланировав все с большим умом; не исключено, что Мэри и удалось бы начать новую жизнь, которая ей была предопределена природой и воспитанием: будучи человеком самодостаточным, она вполне могла жить в одиночестве. Однако в судьбе Мэри произошла неожиданная и резкая перемена, немного отсрочив- [194] шая ее гибель. Через несколько месяцев после ее побега и шести лет брака Дик впервые заболел.
7
Стоял солнечный, прохладный безоблачный июнь. Это время года Мэри любила больше всего: днем тепло, в воздухе приятный запах, а до пожаров в вельде, наполняющих все плотным густым дымом, от которого тускнеют краски буша, — еще несколько месяцев. Прохлада отчасти возвращала ей жизненные силы: да, Мэри, как и прежде, чувствовала усталость, но она не была непереносимой. Мэри цеплялась за эти несколько холодных месяцев, словно они были щитом, способным оградить ее от жуткой апатии, которую сулила надвигающаяся жара.
Ранним утром, когда Дик уходил в поля, Мэри прогуливалась, мягко ступая по песку возле дома, вглядываясь в синий купол неба, от которого веяло свежестью, словно от кубиков льда. Над ее головой синела бескрайняя высь, незамутненная ни единым облачком, которые должны были появиться только через несколько месяцев. Почва все еще хранила ночную прохладу. Склоняясь, Мэри дотрагивалась до земли, касалась грубых кирпичей [195] дома, ощущая пальцами холод и влагу. Чуть позже, когда становилось теплее и солнце, казалось, жарило совсем как летом, Мэри проходила чуть вперед и вставала под деревом, растущим на краю прогалины (далеко углубляться в буш она боялась), где и отдыхала в густой тени. Сквозь плотную желтовато-зеленую листву у нее над головой виднелось голубое небо, а ветер был порывистым и холодным. Потом небосклон, на который словно набрасывали толстое серое одеяло, неожиданно делался ниже, и на несколько дней мир полностью менялся. Начинал моросить дождь, и становилось по-настоящему холодно: так холодно, что Мэри приходилось надевать свитер. Она тряслась в нем, наслаждаясь этой дрожью. Впрочем, такая погода стояла недолго. В течение получаса густая серая пелена истаивала, в прорехах показывались синие просветы, после чего, казалось, небо обратно взмывало ввысь, оставив после себя рассеивающиеся тучи, а потом они полностью растворялись, и все возвращалось на круги своя. Солнце сверкало и сияло, но в нем не чувствовалось угрозы, это было не октябрьское солнце, коварное, лишающее сил. В воздухе ощущались легкость и веселье. Мэри казалось, что она словно выздоровела — почти. Она практически становилась такой, какой была раньше, — живой и полной [196] энергии, — однако в выражении ее лица и в каждом ее движении прослеживалась настороженность, свидетельствовавшая о том, что она не забыла — жара вернется. Мэри полностью отдавалась трем чудесным зимним месяцам, когда страна была избавлена от удушающего кошмара. Даже вельд выглядел иначе, расцветая на несколько коротких недель красным, золотым и желтовато-бурым, прежде чем деревья успевали слиться в единую массу зеленого. Казалось, зима приходит специально для Мэри, для того чтобы вдохнуть в женщину новые силы и спасти ее от безнадежной скуки. Мэри чувствовала, что зима принадлежала ей. Это не ускользнуло от внимания Дика, который после побега был очень заботлив — поскольку возвращение Мэри сделало Тёрнера ее вечным должником. Будь Дик человеком злопамятным, он бы, возможно, охладел к жене. Побег был очень простым способом подчинить Дика себе — именно к этому способу прибегают женщины, чтобы одержать победу над мужьями. Но подобное даже не приходило ему в голову. Кроме того, к побегу Мэри подтолкнули совершенно искренние побуждения, хотя он и имел последствия, которые смогла бы предугадать любая умная женщина. Дик сделался нежным, терпеливым, он сдерживал себя и был рад видеть, что Мэри начала новую [197] жизнь, наблюдать, как она с большим удовольствием ходит по дому, что черты ее лица смягчились, Став более милыми, словно она осталась верной другу, которому, как она знала, предстояло ее покинуть. Дик даже снова попросил жену ездить с ним в поля, он чувствовал необходимость быть с ней рядом, поскольку втайне страшился, что в один прекрасный день, пока он будет отсутствовать, Мэри снова исчезнет. Несмотря на то что их брак обернулся полным фиаско и между супругами не существовало подлинного взаимопонимания, Дик привык к подобному одиночеству вдвоем, которым становится каждый брак, даже и неудачный. Он не мог вообразить себе, как вернется в дом, а там — не будет Мэри. В этот короткий период Дик находил очарование даже в ее вспышках гнева, направленных на слуг; он был рад, что к жене возвращаются силы, которые находят выход в скандалах, что она закатывала туземцам за проступки и лень.
Ездить с ним в поля Мэри отказалась. Ей показалось жестоким с его стороны предлагать подобное. Здесь, наверху, где еще шел подъем и где имелась немалая груда здоровенных валунов, прикрывавшая дом от ветра, царила прохлада по сравнению с тем, что творилось внизу, в полях, запертых между деревьями и грядами скал. Там, внизу, и вовсе не [198] чувствовалось, что стояла зима. Даже сейчас, кинув взгляд в лощину, можно было увидеть, как над домами и землей дрожит раскаленный воздух. Нет уж, лучше она останется дома, ей не стоит никуда с ним ездить. Отказ Тёрнер воспринял с оскорбленным и мрачным видом, однако теперь Дик все равно был веселее, чем раньше. Ему нравилось смотреть на жену по вечерам, когда она, сложив руки, с довольным видом сидела на диване, кутаясь в свитер, с радостью дрожа от холода. В те вечера и ночи крыша трещала, как тысяча хлопушек, из-за чудовищной разницы температур раскаленного солнцем дня и жгучего холода ночи. Дик привык наблюдать за тем, как Мэри тянется рукой, чтобы дотронуться до ледяной поверхности крыши, и чувствовал безутешную печаль и беспомощность при виде этого бессловесного признания — с какой же силой она ненавидела лето. Дик даже стал подумывать, а не поставить ли ему потолки. Втайне он подсчитал, во сколько они ему обойдутся. Однако последний сезон выдался крайне неудачным, и порыв уберечь Мэри от жары, которой она страшилась, закончился тяжким вздохом и решением подождать до следующего года, когда дела, может быть, пойдут лучше.
Однажды Мэри, впрочем, все-таки съездила с ним в поля. Это случилось, когда муж [199] сказал ей, что там ударили заморозки. Утром, до восхода солнца, она стояла на промерзшей земле долины и хохотала от удовольствия при виде белого налета у нее под ногами.
— Иней! — говорила Мэри. — Ну кто бы мог поверить, что в этом пекле, в этой богом забытой дыре может быть иней!
Она провела рукой по тонкому налету и принялась растирать его между ладонями, предлагая мужу последовать ее примеру, разделить с ней эти мгновения восторга. Они вместе двигались к началу новых отношений, сейчас Тёрнеры были гораздо ближе друг к другу, чем когда бы то ни было. Но потом Дик заболел, и это новое чувство нежности, зародившееся меж ними и способное стать достаточно сильным, чтобы уберечь их обоих, оказалось слишком слабым, чтобы пережить новую беду.
Надо сказать, что Дик, несмотря на то что уже долго жил в районе, в котором свирепствовала малярия, раньше никогда не болел. Быть может, он успел заразиться давно, много лет назад, и все это время носил хворь в себе? Каждый вечер с началом периода дождей он принимал хинин, однако, когда ударили холода, делать это перестал. Дик предположил, что где-то на ферме в достаточно теплом месте для того, чтобы выводились комары, зава- [200] лялся полый ствол дерева со стоячей водой или же осталась ржавая банка в тени, там, где не было солнца, чтобы выпарить воду. В любом случае однажды вечером, через несколько недель после окончания сезона, во время которого можно ожидать вспышки малярии, Дик вернулся с работы весь белый. Его била дрожь. Мэри принесла мужу хинин и аспирин. Он принял лекарства, после чего повалился на кровать, даже не прикоснувшись к ужину. На следующее утро, злясь на себя и отказываясь верить в то, что заболел, он, как обычно, отправился в поля, надев плотную кожаную куртку в тщетной попытке избавиться от дикой дрожи. В десять утра Дик, уже находясь в полузабытьи, с трудом вскарабкался вверх по холму и лег в постель. Рубашка вся промокла от горячечного пота, катившегося у него по лицу и шее.
