Ранко Рисоевич - Боснийский палач

Само себя с ума сводит, натравливает одних на других, и вот одни сплачиваются, чтобы жечь, вешать и уничтожать, а другие дожидаются своего часа, чтобы в один прекрасный день отомстить им.

Виселицы не простаивают без дела в Боснии, Герцеговине, Сербии и Черногории. Кажется, что они вырастают сами по себе, в садах, у дорог, по обеим берегам быстрой реки Дрины, на военных полигонах, за окраинными домами многочисленных местечек. Вешают опытные и на скорую руку выученные, официальные и самодеятельные палачи. Вешает всяк, кто смеет и успеет. Главное, чтобы повешенный был православным, или, по крайней мере, чувствовал бы себя таковым. Месть, казнь, справедливость, суд и Линч — всякое лыко в строку, и никто не знает, кто дергает за ниточки этого театра марионеток. Кроме самой власти, которая казнит, в этом деле приветствуется всякая частная инициатива. Шюцкоры и клянущиеся императорско-королевским именем патриоты хватают, избивают, вешают и расстреливают. Но власть все-таки желает, чтобы закон оставался законом, по крайней мере, для внешнего наблюдателя, который смотрит и оценивает, и может сказать, где-то там, что здесь законом и не пахнет. Поэтому выбирается один какой-нибудь случай, и на его примере показывают всю сложность этого времени во всех его противоречивых деталях. Преступление, наказание, справедливость и истина, все здесь проблематично и непонятно, с какой стороны не глянешь.

Одна фраза возвысила дух Зайфрида, потрясла его, заставила дрожать и трепетать каждую его жилку. Кто произнес эту угрозу, это предвозвестие, эти пророческие слова? «Сотен виселиц не хватит, чтобы оплатить драгоценные головы убитых!» Сотни виселиц? Кто сумеет поставить вдруг столько виселиц и найти столько опытных палачей? Сможет ли он, единственный официальный государственный палач, перевешать всех арестованных и приговоренных сербов? Разве так много сербов участвовало в заговоре? А может, и больше, произнес перед Музеем умница Коста Херман. Если это сказал именно он, тогда точно, никакого сомнения. Он был близок с ними, ездил по их деревням, приглашал к себе.

Следствие идет разными путями, официально есть только один судебный следователь, Пфеффер, но это далеко не вся правда — должность судебного следователя фактически исполняет Почорек, фактический правитель страны, который и несет ответственность за трагическое происшествие, которому, наверное, мог бы воспрепятствовать, если бы сделал все, что следовало бы, но не сделал. Почему? По незнанию или по какой другой причине?

Что говорит патер Пунтигам, иезуит, пользующийся наибольшим доверием в столице?

Только одна организация может и хочет извратить божественный порядок в мире — масоны. Вряд ли они призна́ют это, но следует довести до их сведения, что церковь не так наивна, как государственная служба полиции. Потому что в церкви пребывает святой дух, который повелевает его слугам видеть то, чего не видят другие, потому как смотрят только глазами, но не сердцем. Это отец Пунтигам отчетливо видит сердцем, потому что сердце его чувствует и знает годы, если не десятилетия, что нам готовят. Когда набожные люди идут в церковь на молитву, масоны собираются в своих тайных мрачных ложах, чтобы договориться об изменении мирового порядка. Они мечтают завладеть престолами, если только не удастся их совсем свергнуть и создать республики.

Пунтигамова теория заговора безусловно была первой в ряду подобных теорий, которые начали множиться в этой части мира. Она безупречна, основана на многочисленных данных, раздобытых иезуитами с помощью собственной тайной службы. Не раз в своих проповедях, произнесенных по-миссионерски, завоевывая сердца людей силой веры и убедительностью личного примера, называя поименно некоторых высокопоставленных чиновников администрации края, он утверждал, что за целой серией покушений, среди которых одним из самых значительных является белградское, когда таинственная организация «Черная рука» уничтожила сербского короля Александра Обреновича и его супругу Драгу Машин, стоит новая, очень опасная балканская организация. У нее есть свои ложи в Загребе и Белграде, но белградская занимает ведущее место — она чрезвычайно опасна. В ней состоят члены двора правящего дома Карагеоргиевичей, а также ведущие сербские интеллигенты. Живя и обучаясь во Франции, они попали под влияние масонов, которые определили их жизненный путь и миссию на будущих Балканах. Они оплачивают людей, которые призваны исполнять их приказания, вбивают им в головы националистические и социалистические идеи, те идеи, создателем которых является сам сатана, воспротивившийся Божьему порядку на земле. Революции и убийства не Божье, но дьявольских рук дело!

Овладев Францией, они приступили к завоеванию Европы. Свобода, равенство, братство — дьявольский, а не христианский лозунг. Они уничтожили две монархии, теперь на очереди третья, защитница святой католической веры, габсбургская. Такой у них план. Каждое следующее покушение — дело рук масонских пропагандистов. Цувай, Варешанин, Франц Фердинанд — все это очевидно, но невозможно найти настоящих организаторов покушений. Потому что они используют людей, которые ничего не знают про истинную организацию, которая стоит за идеями анархизма. Мы стали свидетелями, гремел с кафедры Пунтингам, начала страшной грозы, которая изменит облик не только Европы, но и всего мира. Так стоит ли нам ощутить ее на своей шкуре, или же следует воспротивиться разрушению, движителем которого являются дьявольские вольные каменщики?

Высокий и худой, он и в самом деле походил на святого отца Игнация Лойолу, такого, каким его запечатлел испанский грек.

Отцовская записка:

«Наконец-то объявлена война. Есть и такие, которые только этого и ожидали, и совсем свихнулись. Окончательно и бесповоротно. А власть, где только захочет и сможет, хватает и вешает. Где-то для устрашения, где-то утверждают, что это опасные люди. Все они схизматики, говорил патер Пунтигам. Работы — выше головы, с ног валюсь от усталости. Не могу смотреть, как мой подручный вешает несчастных.

Как будто специально выбирает веревку потоньше, только и ждет, когда она оборвется, чтобы оскалиться, как актер в кинематографе, в этом, по мнению патера Пунтигама, дьявольском изобретении. Хлопает себя по толстой жопе и подпрыгивает. А потом все начинает сызнова, с таким же результатом. Что ты творишь, несчастный, сказал я ему однажды, но кретин все продолжал скалиться, как дурачок. Его тупая башка ничего не воспринимала. Однако частенько заявлял, что преступников не следует щадить, пусть они как следуют вкусят мучений.

Похоронили доктора Кречмара. Я не видел его несколько лет. О похоронах узнал совсем случайно. На кладбище и десятка человек не собралось. Сеял мелкий дождик. Говорил только приходский священник, да и то не о самом докторе Кречмаре. Только то, что положено по обряду, ни слова более. Кто-то за моей спиной прошептал, что доктор Кречмар перед смертью сам заплатил за похороны в приходской канцелярии. И еще этот голос добавил, я не обернулся, чтобы посмотреть, кто это, потому что наверняка не знал этого человека, так он еще добавил: «Ни кола, ни двора».

Основная часть текста В. Б., который никогда не был напечатан.

Я задал ему вопрос об исполнении смертной казни над покушавшимися. Он крутил, юлил, но я все-таки пришел к нему, чтобы услышать именно об этом, без всех прочих его рассказов я мог спокойно обойтись.

Душегуб, который повесил троих наших идолов, преступник, в котором, по мне, сосредоточилось все самое страшное, что принесла оккупационная власть на нашу несчастную землю, сидел в прохладной комнатке своего домишки на Быстрике и молчал. Он смотрел в окно, из которого мог видеть только крышу соседнего дома. На коленях у него, словно сиамская кошка, отдыхала цитра. Его пальцы, испещренные старческими пятнами, дергались, сжимались сами по себе, будто проделывая какие-то упражнения. Он не был похож на страшного человека, но при взгляде на него омерзительные мурашки пробегали по моей коже. Эта беседа не доставляла удовольствия ни мне, ни ему, но мы не могли избежать ее. Я ждал, когда он начнет говорить, так, как он это умеет, скорее всего, не совсем искренне.

— Я хорошо помню тот холодный февральский день. Холодные сараевские дни всегда легче запоминаются, чем теплые. Холод спускается с этой, северной стороны Требевича и встречается со второй холодной струей, что приходит от Илиджи и Игмана. Тяжко нам приходилось в те холода, не было дров. Дрова воровали, даже нас как-то обвинили в том, что мы украли несколько охапок дров. Наша тогдашняя домохозяйка, отвратительная усатая баба, у нее были какие-то дрова, а потом исчезли. Как раз тогда я прикупил немного дровишек у одного знакомого, он же их нам и принес. Так вот, та баба, Дорица ее звали, ухватилась за наш хворост и сразу в полицию. Вроде как моя жена его украла. Жена решительно отказывалась, она просто не могла этого сделать. Дома у нас было ужасно холодно, Отто часто болел, и дров нам не хватало. Но чтобы украсть — Боже сохрани! Дорица, или Доротея, жила чуть выше этого нынешнего нашего дома, в который мы переселились несколько лет тому назад. Дом у нее был двухэтажный, и эта бабища жила прямо над нашими головами. Кажется, они даже вцепились друг другу в волосы.