Гарри Гордон - Обратная перспектива
Уезжали поспешно — третий день моросило. Вырыли в песке яму, обмотали холсты целлофаном и мешковиной и зарыли. Сверху положили приметный камень. Через несколько дней Юрий Николаевич пригонит машину, увезёт.
Жёлтая приморская собака пробежала трусцой через бухту. Обнюхала место, где недавно стояла палатка, подошла к камню и задрала заднюю лапу…
— Не. Это я уже придумываю. Надо спать.
Наутро сияло солнце, хрустальный флакончик разбрасывал по стене стаю зайчиков.
— Здравствуй, Рональд! — с некоторой торжественностью сказал Плющ.
Рональд охотно откликнулся:
— Живём, Константин Дмитриевич. По новой бабье лето.
Тропинка к морю обсохла быстро, и к полудню по ней тянулась цепочка отдыхающих — солнце коротко в октябре, часам к трём оно уже за обрывом, а в тени всё-таки прохладно.
В нескольких метрах от воды в шезлонге под цветным зонтом сидела старуха в цветастой блузе и соломенной шляпке. Она была похожа на старинного шарманщика. У ног её копошилась, как обезьянка, худая девочка, собирала плоские камешки.
Старуха священнодействовала. К ней подсаживались, по одному, отдыхающие, что-то тихо сообщали о себе, старуха колонковой кисточкой возилась в маленькой палитре, что-то на камешке изображала, приговаривала.
Пациент левой рукой забрасывал камешек в море, расплачивался и отползал. Следующий…
Что-то знакомое было в жестах старухи.
— Бабушка! — позвал Плющ.
Старуха оглянулась. Конечно же, это была она — ясновидящая Стелла, Степанида, Стеша.
— Костик, голубчик! — обрадовалась Степанида.
Плющ подошёл, сел рядом:
— Ты жива ещё, моя старушка?
— Куда ж я денусь. Видишь, даже при деле. Ты же знаешь, для настоящего художника всегда найдётся пара подходящих камней. Для полного счастья.
— Да ты философом заделалась!
— Заделаешься с вами.
Она покосилась на безмолвно сидящую очередь.
— Дорогу уже оправдала. Завтра начну зарабатывать на жизнь.
Плющ кивнул на девочку:
— А обезьянка откуда?
— А… Это хозяйская дочка. Представляешь, в первый же день у меня мобильник украла. Вот теперь… курирую.
— А ты всё худеешь, Степанида. Модничаешь?
— Куда там… Хвораю. Никак не поправлюсь. А ты, ты всё-таки выбрался домой — молодец какой.
— Домой… — проворчал Плющ. — У меня, между прочим, выставка здесь будет. Двадцатого. Или двадцать второго. Следите за рекламой. В музее Западного и Восточного…
— Приду обязательно. Смотри, какой молодец! Прогресс всё-таки.
— Прогресс… Я, может, стагнацию люблю.
Степанида тяпнула его ладошкой по плечу, и смущённо рассмеялась, будто услышала что-то стыдное.
— Скажешь, тоже… А давай, я тебе погадаю. По глазам.
Она уставилась Плющу в переносицу, пожевала губами:
— Всё у тебя будет хорошо, всё хорошо. Придёт к тебе поздняя слава и поздняя любовь…
— И белые штаны будут?
— Не перебивай, — быстро сказала Степанида и продолжала:
— Вижу, вижу много белых штанов…
— Всё, спасибо, — рассердился Плющ.
— Из спасиба каши не сваришь. Денежку давай. Символическую.
Плющ достал двухгривенную бумажку:
— Вот. Ни в чём себе не отказывай. Между прочим, это стакан вина. А знаешь, за что я люблю эту купюру? Она на советский рубчик похожа. Такая же тёплая. Ну, всё, не буду тебе мешать. Рад был повидаться. Мы всё-таки похожи, только я не скурвился, а так, прекратился. Иди к своим динозаврикам. А мне ещё надо Рональда навестить.
— Кес-кё-се Рональд?
— Так… Великий человек. Увидимся.
У дороги кто-то спилил старый тополь, ствол унесли, а верхушка и мелкие ветки валялись тут же, серая листва похрустывала под лёгким бризом.
Плющ не был сентиментален по отношению к природе, — спилили, — и ладно, значит, нужно было, хотя бы и на дрова. Вообще-то, для дров — вон целая посадка жилистых акаций. Его удручал непорядок, да и неуважение к покойному дереву, — спилил, так захорони как-нибудь ненужные остатки, предай огню на своём участке.
Среди загубленных ветвей он разглядел полутораметровый обрезок ствола, толщиной сантиметров двадцать. Эта вещь очень даже может пригодиться. Тополь, всё-таки, из него можно что-нибудь вырезать, хоть того же Нила Столобенского. Надо, кстати, разузнать о нём побольше.
Плющ взвалил на плечо лёгкое на вид бревнышко, но сырой тополь очень скоро начал давить плечо, центр тяжести перемещался. Константин Дмитриевич остановился, сбросил бревно и закашлялся.
Навстречу шла молодая женщина, посмотрела на Плюща. Странная улыбка появилась на её лице, будто прощальная.
— Давайте, я вам помогу, — просто сказала она, и Плющ, неожиданно для себя, кивнул.
Женщина подхватила бревно сзади, они незаметно дошли до калитки дачи.
— Бросаем, — скомандовал Плющ.
Женщина снова прощально улыбнулась.
— Москва? — спросил Константин Дмитриевич. — Или Питер?
— Муравленко.
— Плющ, — он приподнял шляпу.
— Да нет, — догадалась женщина. — Муравленко — это город. На Ямале. Мы здесь пансионат построили. Элита меня зовут. Можно Эля.
— Константин Дмитриевич. Возможно — Костя.
Пригласить её в дом, предложить кофе? Да ну… Ему не хотелось, чтоб о нём составили впечатление по чужим предметам, но и упускать такую улыбку…
— А что, может быть, вы сможете выпить немного вина? — от смущения громоздко спросил Плющ.
— Смогу, — лаконично ответила Элита.
— Тогда сделаем так: вы идите к морю, а я сбегаю в магазин и догоню.
— Хорошо. Только не бегайте, идите спокойно.
— Ах, да… Вы какое вино предпочитаете?
— Полусладкое, — улыбнулась Элита и медленно пошла к морю.
«Вот это замазка, — досадовал Плющ. — Полусладкое. Как это можно пить? Хотя, ладно. Девица, как-никак».
— Дай мне, Рональд, помимо как всегда, бутылку полусладкого. Что у нас есть?
Рональд справа налево прочитал полку.
— Вот. Изабелла. Эксперимент, Константин Дмитриевич?
Плющ махнул рукой:
— Хуже. Да, и упаковку этого фарша… крабовых палочек. Только из морозильника.
— А штопор есть? — поинтересовался Рональд. — А то возьмите, две гривны.
Плющ повертел изделие из толстой проволоки.
— Одноразовый, — проворчал он, — тогда, для полного счастья, пару одноразовых стаканчиков.
«Оно тебе надо?» — удивлялся Плющ, спускаясь по дороге, но когда увидел её издали, на фоне моря, слегка освещённую печальным закатом, невольно ускорил шаг. «Значит надо».
С трудом откупорив бутылку, он оглядел погнувшийся штопор и забросил его в море.
— Зачем? — спросила Элита.
— Есть в Одессе такая примета: если забросишь штопор, значит, вернёшься и напьёшься обязательно.
— Вы алкоголик?
— Я — пьяница, — гордо сказал Плющ. — Как и все мастеровые.
— А кем вы работает… работали?
— Печник я, — грустно сказал Константин Дмитриевич, — и слесарь по дереву. Впрочем, — тут же раскололся он, — у меня будет выставка двадцать первого или двадцать третьего. В музее. Приходите.
Элита рассказала о своём городке — ему всего тридцать лет, но уже вполне европейский — денег много, нефтянка как-никак, впрочем, слово «нефтянка» ей не нравится, непочтительно как-то… Мэр у них деловой, часто привозит американцев и других культурных людей, из Москвы, приезжал даже Бисер Киров, говорят, был знаменит лет тридцать назад…
Плющ кивнул:
— Конечно, помню. Он, конечно, Кобзон, но не до такой степени…
А работает Элита главным инженером водозабора, что для её тридцати двух — она не скрывает своего возраста — совсем неплохо.
Полусладкое легло на коньяк не очень ладно, Плюща даже слегка повело, появилось неприятное ощущение в желудке. Элита говорила размеренно, перебирая мелкие камешки.
Плющ представил себе чёрные нефтяные озера, чахлые берёзки, высокий водяной забор, Кобзона в ковбойской шляпе. Он закашлялся.
— Простите… продолжайте…
Элита придержала его своей прощальной улыбкой. Личная жизнь пока не сложилась, но женщина должна сначала реализовать себя как личность, а уж потом…
Плющ оглядел себя со стороны: мысленно отошёл на несколько шагов и прищурился. Получается Гойя, Капричиос. Нет, так он вполне — белые штаны и замшевая курточка, фетровая шляпа, серебристая бородка под запавшим ртом. Вполне даже красив, но с точки зрения зарубежного кинорежиссёра Кустурицы.
Подступила тошнота.
— Извините, я на минутку…
Он забежал за невысокую дюну, поросшую голубой осокой, нагнулся и сунул в рот два пальца.
Стало легче, даже голова перестала кружиться. Утёрся, вытер пальцы песком.
Элита глянула в его покрасневшие глаза.
