Данни Ваттин - Сокровище господина Исаковица
В молодости, объяснил Георг, он мечтал стать концертирующим пианистом. У них дома в Мариенвердере был рояль, поэтому он мог упражняться и часто выступать. Однажды, когда ему было пятнадцать лет, он играл в католической школе в Кенигсберге. Исполняя произведение Баха, Георг настолько погрузился в музыку, что не видел происходящего вокруг и не заметил, как в зал вошли люди из организации "Гитлерюгенд". – Они велели мне прекратить играть, – сказал он, – но я был настолько поглощен музыкой, что не услышал. Не дождавшись никакой реакции, нацисты подошли к роялю и стали бить крышкой Георгу по пальцам. И колотили до тех пор, пока их не сломали. Дедушкин младший брат пребывал в таком шоке, что не чувствовал боли. Он оглянулся на зал и, к своему ужасу, понял, что никто из публики никак не отреагировал на случившееся. Все просто сидели и глазели. Он так испугался, что вскочил и бросился бежать.
— Я явился к ужину весь в слезах, – говорил он. – Родители спросили, что произошло, но я не ответил. Сказал только, что должен отсюда уехать, рассказы вать я был не в силах. Они пытались уговорить меня остаться, но я уже принял решение. Мне хотелось прочь из Германии.
Помимо того, что после избиения гитлерюген–дом Георг больше не мог играть на пианино, еще раньше его заставили бросить школу, и он считал, что на родине у него нет будущего. Его родители, очевидно, придерживались такого же мнения, раз позволили младшему сыну подать документы на визу в Аргентину в качестве сельскохозяйственного работника, хотя ему было всего пятнадцать лет и он никогда в жизни не работал. Но решение наверняка далось им нелегко. Особенно их с дедушкой маме Доротее.
— В тот день, когда я получил визу, мама сказала мне, что я слишком неопытен, чтобы справиться с тяготами сельской жизни, и что я просто умру, если по еду. Но я был молод и только посмеялся в ответ.
В тот же вечер у Доротеи случился удар, и она умерла. В шоковом состоянии Георг начал собираться в дорогу, но он не знал, что моя прабабушка перед смертью положила ему в носок две золотые монеты. Вероятно, она, подобно маме бабушки Хельги, не хотела, чтобы ее ребенок прибыл на новую родину с пустыми руками. Проблема заключалась в том, что Георг хорошенько не проверил свой багаж перед отъездом и поэтому не знал о наличии там монет. Зато их обнаружили таможенники в Гамбурге, пятнадцатилетнего мальчика арестовали за преступление, связанное с вывозом валюты, и отправили в Фюльсбюттель, в тюрьму для малолетних преступников.
Бóльшую часть пребывания там, которое уже само по себе могло бы стать материалом для целой книги, он просидел запертым в камере два на два метра. Тюремные надзиратели отличались жестокостью, и Георга несколько раз сильно избивали. Ему, в частности, сломали руку, испортили большие пальцы и так проломили голову, что его пришлось оперировать.
Он точно не знает, сколько времени просидел взаперти, но приблизительно через год его посетил адвокат по имени Беренд, друг его отца. Адвокат рассказал, что, проведя целый день в суде, он на трех заседаниях добился признания Георга невиновным и что тот теперь может выйти на свободу. Но, продолжал адвокат, ехать домой в Мариенвердер ему нельзя, потому что тогда его прямиком отправят в концлагерь.
Далее господин Беренд протянул ему паспорт, двадцать долларов и билет до Буэнос–Айреса, сказав, что если Георг хочет спасти свою жизнь, то должен покинуть Германию как можно скорее.
Дедушкин младший брат последовал его совету, но в добавление к прочим проблемам оказалось, что срок действия его визы за время пребывания в тюрьме истек. В результате по прибытии в Аргентину Георга снова арестовали. Шансы получить разрешение остаться в стране у него были минимальные. Он не говорил по–испански, был несовершеннолетним и не имел действующего вида на жительство. Иными словами, все говорило за то, что его отправят обратно в Германию.
Недели три–четыре он просидел взаперти, не зная, что его ждет, а потом тяжело заболел. Настолько тяжело, что потерял сознание. Очнувшись, он обнаружил, что находится в больнице. Георг понял, что это его шанс. Едва окрепнув настолько, чтобы вставать, он улучил момент, когда никого не оказалось поблизости, покинул постель, выбрался на улицу и скрылся.
Какое‑то время он бесцельно бродил по Буэнос–Айресу, ночевал на скамейках в парках и страшно боялся, что полиция схватит его и отправит обратно в Германию. Но Георгу опять повезло. В одном из мест, где он прятался, ему повстречалась компания гаучо – аргентинских ковбоев, которые собирались ехать на заработки в провинцию. Они решились взять его с собой.
— Они заботились обо мне и спасли мне жизнь, – сказал он. – Эти простые люди, сами почти ничего не имевшие, тем не менее делились со мной едой, которую добывали, и соломой, на которой спали.
Работа была тяжелой, ночи холодными. Чтобы согреться, Георг часто спал вместе с животными – иногда в окружении собак, а в течение двух лет – верхом на лошади. Он очень любит животных, пояснил он, поскольку их можно понять и на них всегда можно положиться. С людьми, считал Георг, далеко не всегда все так просто.
В общей сложности дедушкин младший брат провел в аргентинской провинции пять лет и за это время, благодаря тяжелой работе и большой доле везенья, сумел обеспечить себе сносное существование. Играть на пианино он больше не мог. Но главное, он выжил, и его руки несмотря на то, как безжалостно с ними обошелся гитлерюгенд, смогли сделать его счастливым. Сидя у нас на кухонном диване с моим сыном на коленях, он буквально излучал теплоту. Пожалуй, самым поразительным было то, что человек, прошедший через столько всего, мог быть таким добродушным и счастливым.
Поскольку Георг первым из братьев и сестер покинул Германию, он почти ничего не знал о судьбе моего дедушки, но он рассказал пару вещей, ранее мне неизвестных. При первой же возможности он запросил разрешение на въезд в Аргентину для моего дедушки и их отца. С Германом, пояснил он, ничего не получилось. Он был слишком стар. Зато дедушке Эрвину визу дали сразу, но он так и не отозвался. Возможно, думал Георг, потому что он испугался тяжелой работы в аргентинской провинции.
Судя по его рассказу, в первое время жизни беженцем дедушкин младший брат очень страдал от одиночества и неизвестности. В течение многих лет он не имел никаких контактов с родственниками и не знал, живы ли его отец, брат и сестры. Связаться с ними ему удалось только в 1943 году, но увидеться они смогли лишь значительно позднее. Уже много лет спустя, после окончания войны, в одну из холодных зим Георг приехал в Стокгольм, чтобы повидаться со старшим братом. Однако встреча получилась не такой, как он надеялся. Мой дедушка его даже не обнял, и у Георга сложилось впечатление, что тот вовсе не рад его приезду. В результате, промучившись три дня над вопросом, почему старший брат к нему так холоден, Георг поехал дальше.
Значит, дело, оказывается, обстояло отнюдь не так, как мы всегда думали. Это не Георг не хотел с нами общаться, а дедушка, похоже, не смог вынести общения с ним.
— Как ты понимаешь, – сказал Георг на прощание, – семья у нас непростая.
20. Как флюгер
По пути обратно на парковку сын остановился возле одного из лотков и спросил, можно ли ему купить арбалет. В переводе на шведские деньги он стоит двадцать крон и представляет собой замысловатую конструкцию из стали и дерева, которая при наличии подходящей стрелы вполне способна действовать как смертоносное оружие.
— Можно? – снова спрашивает сын.
— Конечно, – слегка поразмыслив, отвечаю я. Отец не верит своим ушам.
— Твоим детям ведь не положено иметь оружия, – возмущается он. – А ты разрешаешь ему купить ар балет. Он же может кого‑нибудь убить.
— Он знает, как им пользоваться, чтобы было безопасно, – говорю я. – Мальчики все время мастерят себе луки.
— Но это же настоящее оружие.
— Я полагаюсь на Лео.
— Вот как, – немного помолчав, произносит отец.
— И что это означает? – спрашиваю я.
— Ну, раньше твоим детям не разрешалось дарить даже водяные пистолеты. Иначе ты просто выходил из себя.
— Ничего подобного.
— А то как же. Приходил в ярость. И читал долгие нотации о том, что не желаешь, чтобы твои дети играли с оружием. Ты так заводился, что мы едва решались им вообще что‑нибудь дарить.
— Я вовсе не заводился.
— Еще как заводился.
— Нет, не думаю.
— На тебя‑то полагаться точно нельзя, – одарив меня в высшей степени скептическим взглядом, заявляет отец. – Сегодня ты запрещаешь дарить детям водяной пистолет, а завтра разрешаешь им покупать смертоносное оружие. Ты как флюгер. Скоро им, наверное, позволят играть с взрывчаткой и ядерным оружием.
Возможно, в словах отца есть доля истины. Даже скорее всего, но признавать это мне в настоящий момент не хочется. Поэтому я решаю прибегнуть к старой воспитательной уловке мамы, которая умела разрядить обстановку элегантным переходом на тему, интересующую собеседника.
