Шань Са - Конспираторы
Я покинула город назавтра, с ним, никому ничего не сказав. Мы ехали поездом на запад, потом автобусом на север, потом в военном джипе. Казарма находилась на равнине, где на многие километры вокруг не было ни одной деревушки. Мне обрили голову, выбросили мою гражданскую одежду и выдали две формы, две фуражки и две пары ботинок. Когда я оделась, меня привели в какой-то кабинет и сказали, что моя прежняя карточка гражданского состояния уничтожена и взамен сделана новая. Я лишилась имени, полученного в приюте, и стала называться тем, которое придумала для меня армия.
Нас было три десятка новобранцев от четырнадцати до шестнадцати лет. В первый год пришлось туго. Некоторые на учениях теряли сознание. Другим доставались оплеухи. Летом солнце выжигало нам мозги. Зимой ветер хлестал в лицо. Кормили скудно. Снова голод неотступно преследовал меня. Я тайком ела кору с деревьев и корешки, чтобы хоть как-то продержаться. К концу второго года двадцать из нас исчезли. Куда? Это так и осталось для всех тайной.
В шестнадцать лет меня перевели в другой лагерь. Я узнала новое чувство, неописуемое, дерзновенное и трепетное разом. Я влюбилась в моего инструктора. Какой это был мужчина — высокий, широкоплечий. Он был двойным агентом, ухитрился пройти подготовку в КГБ. Образец мужества и кладезь ума. Жизнь в лагере обрела краски. Самая тяжелая муштра стала удовольствием. Я понятия не имела, как женщина завлекает мужчину. Единственный способ выразить ему мои чувства, до которого я додумалась, был такой: я пробиралась в казарму в свободные дни, когда он играл с офицерами в карты. Стирала ему рубашки и носки и убегала до его возвращения.
В семнадцать лет я узнала, что такое смерть. Раз в месяц нам устраивали учебную облаву: выпускали в лес приговоренных к смерти, а мы преследовали их и исполняли приговор. Смерть — это запах страха, исходящий от человека в агонии. Мне доставляло удовольствие убивать, лихорадочное возбуждение охватывало меня на много дней, а когда оно проходило, я ощущала пустоту и желание убивать снова. Были еще уроки самоубийства. От шприцов, таблеток, пистолетов, ножей кровь стыла в жилах, но это и успокаивало. Лучше смерть, чем арест! Науку допросов и пыток мы осваивали всесторонне. По очереди становились мучителями и мучениками. Я била, душила. Меня избивали, пытали электрическим током. Сломали мне плечо. Лили в ноздри наперченную воду, загнали иглу под ноготь, раскаленным железом прижгли бедро. Два месяца меня продержали в карцере, на хлебе и воде раз в день.
Когда я снова увидела солнце, то поняла, что готова взойти к ледяным вершинам человеческих возможностей. Я превзошла самое себя. Боль — это тоже наркотик. У меня была цель. Я знала, что моя личная жертва станет вкладом в надежду на новый мир — чистый, безмятежный и счастливый. Мне мечталось, что настанет день, когда ни один ребенок не будет расти сиротой и голодать, когда все смогут ходить в школу и, в свою очередь, станут сообща строить еще более процветающее общество для будущих поколений.
В восемнадцать мне был преподан первый урок секса. Повесив на доску рисунок, военный врач объяснил, как функционируют наши детородные органы. Потом мой инструктор позвал меня в кинозал и дал посмотреть японский порнографический фильм. Он обошелся без комментариев. Просто во время сеанса велел мне раздеться и показал все наглядно. Он даже не забыл постелить на стул полотенце — оно было все в моей крови. „Не переживай. Тебя зашьют, будешь как новенькая“ — это были его единственные слова.
Вечером, спрятавшись под одеялом, я расплакалась. Что-то во мне сломалось навсегда. На всю жизнь я возненавидела эти органы, именуемые детородными. Потом я равнодушно ложилась с теми, кого назначали мне в партнеры для совершенствования техники. Просто очередная пытка, которую я должна была научиться терпеть.
Страдания, боль — какая малость! Я любила мою страну, я гордилась ее девятью миллионами квадратных километров плодородных земель и пятью тысячелетиями цивилизации. У меня была святая миссия — защищать ее от японцев, от Советов и от Запада, которые на протяжении полутора веков унижали и грабили нас. За реванш моей страны, за будущее Китая я готова была отдать жизнь — такую малость! Пусть она будет короткой и наполненной!
В девятнадцать лет я покинула лагерь; в кармане у меня были билет на поезд, конверт с деньгами, удостоверение личности и студенческий билет. Уже на пекинском вокзале столица поразила меня своей колоссальностью. От ее запахов, многолюдья, шума, от всего, что было знакомо мне только по книгам и видеофильмам, у меня голова пошла кругом. Никто не знал, откуда я приехала, и все эти миллионы людей были мне незнакомы. Одиночество в городе иное, непохожее на одиночество в тюремной камере. Оно подтачивало меня изнутри, но и окрыляло. Впервые в жизни я чувствовала себя свободной, сильной и непобедимой.
В начале 1990 года меня вызвали в Комитет национальной безопасности. Там, в кабинете, меня ждали незнакомые военные в высоких чинах. Один из них изложил мне план, другой поздравил, третий похлопал по плечу: „Это во имя родины“. Я ответила: „Есть“, не моргнув глазом, не раздумывая. Солдат на то и солдат, чтобы выполнять приказы.
Подготовка началась через неделю — столько времени мне понадобилось, чтобы уволиться из японской компании, в которой я работала. Мне показали протоколы допросов Аямэй, ее фотографии, ее вещи, статьи о ней в зарубежной прессе. Я выучила наизусть дневник узницы, схваченной нашими солдатами. Ее вскоре перевели в особую тюрьму, где она жила в хорошей квартире, могла заказывать книги, фильмы, даже комнатные растения у нее были. Она не знала, что видеокамеры следят за каждым ее движением. А за стеной, в соседней квартире, я запоминала ее привычки, повадки, вкусы и интересы. Мне сделали небольшую операцию, и между нами не осталось никакой разницы.
Я ничего не знала о Париже. Мне предстояло приехать во Францию под ее именем, несведущей и нищей, как она. Из иностранных языков я знала японский, английский и русский. Французского даже не слышала никогда: так было задумано. Я должна была учиться всему с нуля, как училась бы она.
В конце июня 1991 года я отправилась в Пекин, чтобы выполнить свое последнее задание в Китае. 15 июля я на угнанной машине сбила мать Аямэй — она умерла на месте. 1 августа 1991-го я бросилась в море и поплыла к Гонконгу. Лучи прожекторов рассекали небо. Пули свистели над моей головой. Я жалела, что забыла задать Партии один вопрос: когда мне можно будет вернуться на родину?
Париж — город мечты. Мировая слава его духов, его моды и его культуры обещала сладкую жизнь. 4 августа 1991 года я впервые увидела его — пустые улицы, закрытые магазины, грязное, душное метро. Меня приняла активистка Общества защиты прав человека в своем домике в северном предместье. Ее седой, кудлатый пес ковылял, волоча сломанную лапу, две кошки гадили в стенном шкафу. День только начинался — один из самых серых, самых холодных, самых промозглых дней в моей жизни. Раздевшись в ванной комнате, я смотрела на себя в зеркало, чтобы убедиться, что я не Аямэй, что я лишь зрительница этой жалкой жизни беженки».
Полковник Анкай откладывает ручку и встает. Открывает настежь окно. Глядя на Монпарнасскую башню, несколько раз энергично потягивается. Затем возвращается к письменному столу и снова берется за ручку.
«Но как было мне забыть Аямэй, которую я носила в себе? Она тосковала по Китаю и по китайцам. Не понимала, что ей говорят. Без языка, без общения, жила как земляной червячок. Потом она стала бывать в людных залах, пропитанных запахом пота, — ратовала за права человека. Она встретилась со своими друзьями-диссидентами, вдохновенно-озлобленными, ошалевшими от ностальгии и открывшейся им сексуальной свободы.
Она колесила по стране — машины, поезда, самолеты. Я ночевала с ней в придорожных мотелях, затерянных между небом и землей. Я была рядом, когда она лежала без сна, глядя в потолок, и лучшие моменты прошлой жизни проносились, как на кинопленке, а ей никак не удавалось остановить кадр. Я одна могла разделить ее безмолвное страдание.
А тем временем, за тысячи километров отсюда, Китай стремительно менялся. Гигантские стройки поглотили старые кварталы. Реки и озера осушались, чтобы дать „зеленую улицу“ автострадам. Изменилось и мое задание. Никому больше не нужна слежка за диссидентами и подрывная деятельность среди них. Мне все больше приходится заниматься промышленным шпионажем. Связные от Цзу Чжи говорят теперь не о перспективах мировой революции, а о цене на квартиры в Пекине. В Европу приезжают деятели Партии, и я вижу, как они тратят деньги, не считая. Запад нам больше не враг, а конкурент, покупатель и инвестор. Куда же в этой гонке за материальными благами, военной мощью и дипломатическими успехами делись наши былые цели — навсегда покончить с бедностью и неравенством?
