Шань Са - Конспираторы
Ты, однако, дал мне выиграть первую партию. Джонатан, ты великий манипулятор! Ты лучший шпион, чем я! Ты убедил меня, будто не знаешь о моей двойной игре и твоя цель — Аямэй. Так тебе удалось добраться до Филиппа Матло, заснять его в моей постели и получить через него копии секретных документов.
Тысячу раз ты улыбался мне. Тысячу раз ты меня целовал. Тысячу раз ты сжимал меня в объятиях и шептал нежные слова. Я любила твое мускулистое тело, твой запах, напоминающий мне о деревьях в Люксембургском саду. Я любила твой тонкий юмор и твою откровенную ложь. Я любила твое левое запястье, на котором красуются тяжелые часы — последняя фишка ЦРУ. Я любила чувствовать тебя в себе. Тот факт, что ты принимал меня за Аямэй, что я передавала тебе поддельные документы, что ты, не ведая того, стал игрушкой в моих руках, что моя ложь на корпус опережает твою, рассеял мои страхи. Ты был так расчетливо обольстителен, что заинтриговал меня. Я вновь ощутила радость маленькой девочки, любящей играть с огнем. Не стало унылых одиноких вечеров, не стало внутренних монологов, приступов паранойи, навязчивой подозрительности. Все миазмы больного ума как ветром выдуло. Я обнаружила, что красива. Для других я всего лишь тень. А для тебя я, оказывается, существовала! Я перестала ненавидеть себя. Теперь мне было чем заняться: я плела сеть из шелка и стали. Я хотела предвосхитить твою стратегию, обойти тебя в твоей же игре, предупредить твое желание, для тебя, для меня, дав тебе вторгнуться на мою территорию, чтобы захватить твою. Я хотела завоевать тебя, как ты хотел мною владеть. На каждое наше свидание я шла, как солдат идет в бой: за твое доверие, за твою слабость и за ту единственную нерушимую, нетленную, неприкосновенную истину — любовь. Способен ли ты любить? Способна ли любить я?
Мое тело, после стольких лет бесчувствия, вдруг оттаяло и затрепетало. Как признаться тебе, что я опьянела от этих новых ощущений? Как поверить, что шпионка сходит с ума по шпиону, чье задание состоит в том, чтобы свести ее с ума? Да, „Аямэй“, бунтарка с Тяньаньмынь, и я, полковник Анкай, мы обе потеряли голову.
Сегодня вечером ты выложил последний козырь. Игра окончена. Одно утешает меня: я сумела притвориться фригидной. Ты отнял у меня все: гордость за свое мастерство, уверенность в своих силах, веру в свою непобедимость, — все, кроме этого образа холодной женщины, бесчувственной и недостижимой.
Нет, каково! Вот это мастер! Я и вправду поверила, что ты принимаешь меня за Аямэй. Ты попросил меня украсть документы, и я воспользовалась случаем, чтобы подсунуть тебе сфабрикованную информацию. Все сработало как в кино про шпионов. На самом деле это было кино про контршпионов. Ты знал, кто я. Благодаря видеосъемке и „украденным“ документам ты получил улики против меня: я спала с французским чиновником, чтобы заполучить документы под грифом „секретно“. Собрав достаточно вещественных доказательств, ты выложил рисунок, чтобы взять меня тепленькой. Ты вовсе не собирался превращать Аямэй в шпионку — ты расставил западню шпионке Анкай.
В ту минуту, когда я взяла в руки портрет Аямэй, я возненавидела тебя так отчаянно, что решила тебя уничтожить. Но потом, увы, как всегда, эмоции пересилил разум. За что мне ненавидеть тебя? Ты всего лишь пешка в руках твоих вашингтонских хозяев. Ты только исполняешь приказы. Ты служишь американской разведке, которая противостоит на шахматной доске мира разведке китайской. Если ты выпадешь из окна дома 21 на площади Эдмона Ростана, к твоему трупу сбегутся дознаватели и журналисты. Информация о следствии попадет в прессу, и в Париж явятся шишки из ЦРУ. Какие заголовки в газетах! Америка наезжает, Франция отрицает, Китай кричит о своей непричастности. Последуют санкции: высылка дипломатов, отказы в визах, запреты на импорт, падение биржевого курса…
Ты шагнул ко мне и протянул руки. Моя ненависть вдруг испарилась, я вспомнила, что твое тело подарило мне наслаждение, что твои речи заставили меня смеяться, а твое появление осияло мою жизнь. Идет мировая война, и ты в ней всего лишь солдат, такой же, как и я. Как и я, ты мало получаешь за опасную работу, как и я, забыл, что такое спокойный сон и отпуск без депрессии. Как и я, каждое утро заставляешь себя вспоминать слово в слово придуманную накануне ложь. Как и я, коротаешь тихие вечера, когда отпускает напряжение, один у телевизора. Ты смотришь на мир через это крошечное окошко, точно узник в одиночной камере. Как сказать тебе, что я понимаю тебя и прощаю? Мы ничего не можем сказать друг другу. Нам нечего друг другу сказать. Нас выучили хранить секреты и не иметь чувств. Заговорив, я сдам позиции и дам тебе повод шантажировать меня.
Завтра ты придешь ко мне с угрозами, утешениями и предложениями. Следующий этап — поставишь меня перед выбором: надзор французской полиции или работа на ЦРУ. Слово возьму я, пущу слезу и сделаю тебе встречные предложения. Я объясню тебе, что, работая на китайцев, ты быстрее сделаешь карьеру, а своих начальников без труда убедишь, что перевербовал меня. Мой статус двойного агента послужит тебе прикрытием. С моей помощью ты будешь добывать важную „информацию“, благодаря которой станешь специалистом по Китаю. Тебя заметят и повысят. В Вашингтоне многие теневые фигуры стали публичными, и тебе могут предложить выйти из тени на политическую арену. Ведь благодаря мне ты получишь доступ и к французскому правительству…
Джонатан, этот мир безумен! Угрозы, слезы, признания, деньги, дурман, соблазны — все это лишь трюки. Чем выше метим мы в ту недосягаемую для людей пустоту, тем ниже падаем в бездну, где барахтаются все — и манипуляторы, и манипулируемые. Ты и я — мы всегда будем конкурировать в жестокости, соревноваться в ловкачестве, вести грязную войну.
Я не знаю твоих чувств, а в своих тебе уже призналась; я сложила оружие и попросила мира, помнишь: „…вот человек, которого я любила всем сердцем, человек, о котором я ничего не знала, ни его имени, ни прошлого, ни будущего. Этого человека я встретила у Люксембургского сада и тот короткий срок, что мы были вместе, любила его как умела!“»
Слезы катятся по щекам Анкай, падают с подбородка на лист бумаги. Не обращая внимания на кляксы, которые, расплываясь, смывают слова, она продолжает писать. Перо бежит стремительно, нервно, местами рвет бумагу.
«Я родилась в Ден-Фене, крошечном городке, которого не найти на карте мира, в провинции Хенань. Мои первые воспоминания — сиротский приют Кай Фен и голод. Я всегда была голодна. Летом от диких фруктов и травы во рту стоял кислый вкус. Целыми днями я бродила по лесу в поисках гусениц и кузнечиков, которых потом жарила на костре, — это было мое единственное лакомство. Наступала зима — самое тяжкое время! Мои растрескавшиеся от мороза руки кровоточили. Горячей воды не было, раз в неделю нас пинками загоняли под ледяной душ. Я стучала зубами. От холода и голода.
В шесть лет, сидя верхом на ограде приюта, я с завистью смотрела на детей, которые гордо шагали по улице с болтавшимися за спиной ранцами. Я тоже хотела в школу! Долго я донимала просьбами директрису. Я стирала всю ее одежду, задаривала ее подарками: приносила то цветок, то кузнечика, то птичку. Наконец она уступила. В семь лет мне открылся мир. В школе все смеялись над моими стрижеными волосами, над стоптанными башмаками, над карандашными огрызками, которые я подбирала на помойке. Я дралась с мальчишками, которые обзывали меня шлюхиным отродьем. Вечерами, когда все в приюте ложились спать, мне приходилось клеить спичечные коробки, по одному фыню[13] за штуку, чтобы заплатить за школьные учебники. Росла я быстрее других. В десять лет догнала ростом четырнадцатилетних мальчиков. В школе я начала наводить свои порядки, сколотила шайку, и мы брали под защиту тех учеников, которые платили нам дань. Теперь мне жилось лучше. Летом я приносила в приют фрукты, семена лотоса, пирожки; зимой — горячую картошку, вяленую рыбу, засахаренную айву. К тринадцати годам я была некоронованной королевой обширной территории, и самые отчаянные головорезы лезли в драку за право покатать меня на багажнике велосипеда. Эти силачи и храбрецы ходили передо мной на задних лапках, лишь бы я позволила поцеловать себя, потрогать, показать пиписку. Я не ломалась: десять минут моего терпения стоили им клятвы всегда драться за меня. Я провоцировала стычки и расширяла свои владения. В ту пору у меня впервые появился псевдоним. Меня называли — с почтением и опаской — 437. Это были три первые цифры номера моего велосипеда.
В лицее я изображала прилежную ученицу. Меня ставили в пример за мои отметки, лучшие на все пять классов моего цикла, и за образцовую дисциплину. Вскоре меня выбрали уполномоченной по культуре за мои многочисленные таланты: я пела, танцевала, умела организовывать праздники. Так бы и продолжалась моя двойная жизнь, не случись серьезной стычки за контроль над северными кварталами городка. Три с лишним десятка молодых ребят были схвачены полицией. Я во что бы то ни стало хотела спасти своего адъютанта, которого ранили, и в результате попалась сама. В кармане брюк у меня нашли складной нож. Под арестом я просидела целую вечность. Легавые разбили мне нос, стегали ремнем. Меня морили голодом и запугивали, приставляя к виску пистолет. От этой жестокости все во мне взбунтовалось. Я решила: умру, но ни в чем не признаюсь. Врала как по-писаному: „Я просто шла мимо; нож мне в карман подсунули. Никаких сообщников у меня нет. И вообще, я уполномоченная по культуре в моем лицее…“ Какой-то человек все время маячил в углу, когда меня пытали. Наконец однажды он заговорил со мной. Он знал обо мне все и предложил выбор: либо отправиться в колонию для несовершеннолетних, либо с ним в армию, чтобы стать защитницей народа. Я ответила, что и там, и там меня будет бесплатно кормить Партия, поэтому пусть Партия и выбирает.
