Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 10 2009)
После этого случая лучшим пророком для Геры стал ребёнок, любой ребенок. Он нахраписто спрашивал у играющей в песочнице детворы, сдаст ли экзамен по литературе, возьмёт ли отец его в Баренцево море, переживёт ли теперь мать пожизненное одиночество. Произошло это в то же время, когда европейские газеты вдруг участливо и безвозмездно отдали несколько полос под обзор событий в России. “Русские объявили команду подводной лодки погибшей”, — писали в Швейцарии. Созвучно ей роптали: “„Курск” заполнен водой, выживших нет” — в Норвегии. “Несмотря на безнадежную ситуацию, командование хотело продолжить поиски с помощью специальных видеокамер, — поддакивала Австрия и дошёптывала на ушко: — Но все были вынуждены признать очевидную гибель всех членов экипажа”. Чувствительнее других были последние две газеты, подмигнувшие Гере сквозь решётку почтового ящика, одна из них даже как-то по-португальски: “Смерть. Официально объявленная, неизбежная, ожидавшаяся — и о которой все уже догадывались”. “Российский атомоход „Курск” стал огромной могилой из стали и воды, с двадцатью четырьмя крылатыми ракетами и ядерным реактором вместо цветов”, — эстетствующий Лиссабон завершил вереницу.
Какая-то женщина, похожая на собирательный образ всех жён и матерей, ставила свечи в память о подводниках в питерской церкви. Прошёл один день, и её фотография появилась под заголовком “Россия скорбит о своих погибших”, притом под заголовком газеты не родной, а копенгагенской. Учитывая подобную вероятность нападения учителей и одноклассников, Гера месяц старался не показываться на людях, осваивая всё новые техники фотографии. Но как он ни тщился, и натюрморты, и портретные фото выходили теперь с одним и тем же сюжетом: двенадцатое августа, двухтысячный год. Одиннадцать утра, Баренцево море, сто пятьдесят семь километров к северо-востоку от Североморска. Авария атомной подводной лодки К-141. “„Курск”, не слышу вас…” Любая фотография извинялась: “Мы все скорбим, смотря тебе в камеру”, предметы в натюрморте сами собой складывались в поминальный набор: любой кусок хлеба казался чёрным, любая плошка — рюмкой с тёплыми пятьюдесятью граммами водки.
Небо перемешивалось с черничным вареньем, становясь сперва бордовым, затем чернеющим. В поезде, везущем Геру, наступала ночь. Из разных его уголков доносилось детское лепетанье, бренчанье подстаканников и утомлённый людской шёпот. Проводник неусыпно разносил чай в надежде на последующий за ним покой и раздавал одеяла продрогшим пассажирам, путешествующим в одиночку. Каждое его движение сопровождалось теньканьем монет и тяжкими вздохами.
— Чаю мне можно?
— Можно.
Гера спустился с верхней полки, нечаянно потревожив спящего внизу старика, и пошёл в купе проводника.
— И что вам всем не спится…
— Рано ещё спать, детишки ещё даже не умолкли.
— Ладно. Заходи, что ли, ко мне, у меня ещё на пару рюмок хватит.
Гера присел на пятнистое скомканное покрывальце и отставил чай.
— Ночью лучше спать…
Они, не чокаясь, выпили по семьдесят грамм. Гера, поморщившись, отломил лежащий у раковины кусок хлеба и вдохнул пыльный пшеничный запах.
— Не надоело вот так взад-вперёд ездить?
— Надоело. А ты к кому спешишь?
— Я не спешу. Так, по делам по некоторым еду. Материал собираю.
— Журналист, что ли?
— В некотором роде…
Проводник нашарил под сиденьем другую бутылку водки.
— У меня тут ещё есть на случай…
— Я не против.
Гера укутался одеялом и подставил пустую рюмку.
— Рассказывай давай, что за материалы.
— Помнишь “Курск”, многоцелевая атомная подводная лодка, “убийца авианосцев”. Проект № 49-А “Антей”, по классификации НАТО — “Оскар-2”. Разработана в тысяча девятьсот восьмидесятые годы в Центральном конструкторском бюро морской техники “Рубин”. Построена в Северодвинске, спущена на воду в тысяча девятьсот девяносто четвёртом году. Длина сто пятьдесят четыре метра, ширина…
— Стой, стой, ты цифрами-то меня не грузи…
— Подожди, закончу сейчас. Скорость в надводном положении — тридцать узлов, в подводном — двадцать восемь…
— Слушай, парень, мне это ни к чему всё!
— Главное скажу: вооружение у неё — двадцать четыре крылатые ракеты “Гранит”, четыре торпедных аппарата, две глубинные бомбы. Лодка может находиться в автономном плавании до ста двадцати дней.
— Тебе до неё какое дело?
— У меня отец там погиб.
— Мои соболезнования, а едешь-то зачем?
— Гнило всё произошло. Лучший папин друг каждый день сообщал нам новости. Приходил, такой, разувался, ужинать садился и начинал рассказывать. Много так говорил, а по делу — ничего путного. На другой день, как авария случилась, по телевизору орать все стали… одни — одно, другие — другое. Друг папин, дядя Костя, тоже: и о глубине, на которой находилась затонувшая лодка, и о составе экипажа врал, врал, что лодку удалось подключить к системам энергетики и регенерации воздуха, что в течение нескольких суток после аварии отец и другие подводники давали о себе знать путём перестука азбукой Морзе.
Гера начал отрывисто стучать рюмкой по столу. Уже изрядно опьянев, проводник кулаком прекратил шум.
— Врал… врал… а зачем?
— Сам не знаю. Сильнейший взрыв сложил все переборки до пятого отсека, отрезав отцу путь к спасательной камере, рассчитанной на всех членов экипажа. Самостоятельно подняться на поверхность они не смогли, слишком глубоко. На отца давил стотонный каток воды…
Гера налил ещё водки, приложил ладони к сырому запотевшему окну и намочил лоб.
— В кормовых отсеках потом ещё какое-то время захлёбывались живые… люди…
— Да уж.
— Отец мог выжить, понимаешь?! Только наши спасатели что-то всё спасали, спасали… Тут же и британская помощь прибыла, правда, только через неделю.
— А друг-то что?
— А друг будто бы знал, что так всё закончится. Он тоже должен был быть там, с ними за воздух бороться, а он, видишь, чай теперь с нами пьёт.
— Не надо так — злишься на человека попусту. Меня, кстати, тоже Костей зовут.
Гера пожал проводнику руку, выпил ещё рюмку, закрыв глаза, и следующие двадцать минут их не открывал.
— ...Мы в Свердловск ехали. Ночью слышу — компания одна шумная, человек семь, бузит, ржут чего-то, водку жрут. Я им замечание, а они меня на хер посылают. Пойду, думаю, к себе, дверь открытой оставлю, если разбуянятся совсем, с молотком приду… Через минут пять к ним девка заходит. Пышная такая девица в юбке джинсовой, улыбается, сучка. “Мальчики, — говорит, — к вам присоединиться можно?” Больше я её не слышал. Слышал только, как по очереди они над ней кряхтели, а потом один из них материться на весь вагон стал. Я уже не выдержал, подошёл к соседнему купе и жду. Они давай переговариваться: “Что теперь делать с ней?” — “Что-что, сдохла, лярва, в окно её давай выкинем!” Дальше был только хруст открывающегося окна и возня семи пьяных тел и одного мёртвого…
— Ты ничего не сделал?
— А что я мог? Я мог только сам оказаться ещё одним трупом…
— Так на твоих глазах преступление произошло…
— Ну, ты идеалист тупой! Ты вообще на земле живёшь, придурок?
Гера встал, поднял упавшее на пол одеяло и, укрывшись им с головой, отправился спать. Голова Герина кружилась, за закрытыми глазами в волнах барахтались джинсовые силуэты, периодически отливая крапчатым бордовым. За стенкой кто-то напевал песню, затем громко чихнул, на что женский голос заливчато засмеялся, через час всё стихло.
Утром Гера снял с ёжистой ехидной подушки наволочку, свернул простыни в яркий ком и понёс их Косте.
— А, это ты, идеалист-придурок! Встал! Как твоя голова?
— Да нормально всё. Слушай, ты хороший мужик, ты береги себя, ладно? Работа у тебя и правда дерьмовая. Жизнь не лучше.
— Ну что ты, я же проводник…
Гера достал фотоаппарат и сделал три портретных кадра: первый — где проводник теребил комки постели, второй — где он подавал ему руку, и третий — где Костя уходил в перспективу вагона.
На станцию Гера вышел уже в десятом часу, когда небо расправило тучи, а дождь потихоньку стал заявлять о первенстве над площадью Северо-Западного микрорайона города. К обеду он узнал у местной администрации, что в Курске был похоронен его отец. Кроме его могилы он нашёл ещё одиннадцать симметрично убранных захоронений — десятая часть членов экипажа затонувшей в августе двухтысячного года подлодки. В память о членах экипажа субмарины в том же дождливом районе из влажной земли вырастали сто восемнадцать берёз, соединявшихся в перспективе в сановную аллею. Между ростками её теперь стоял фрагмент ракетного отсека подлодки, поднятый со дна Баренцева моря. На верхней его части играли дети. Гера сделал пару кадров, подошёл к одному из ребятишек и задал вопрос: “Эй, парень, я действительно идеалист-придурок?” Парень отвернулся и продолжил жужжать и кружиться, увлечённый игрой. Вероятно, он был слишком взрослый и уже не годился для правдивых ответов.
