Валерия Жарова - Сигналы
Никто не верил, что изделия пригодятся, враги высунутся, абстракции оценятся. Все было громадным умозрением, а умозрение рождает чувство взаимопонимания; умозрение предполагает, что тебя не сразу сожрут, а сперва расспросят. Можно договариваться с идейным врагом — вдруг переубедишь или хоть нахамишь напоследок, — нельзя договариваться с медведем, который идет тебя есть; у него нет второй сигнальной. Здесь они все договорились так играть — институт уверял в своей полезности, жизненной необходимости, начальство играло в тупых злодеев, умеющих, однако, ценить ум, и все это пространство перманентного общественного договора стояло на зыбком болоте, куда и провалилось в конце концов. Дальше пошел пир чистой материи, которая могла тебя не тронуть, если была сыта, но если была голодна — не послушалась бы никакого аргумента. Все восемь этажей с двором, гаражами и коридорами были памятником умозрения, эксцессом просвещения, забавой дряхлого великана. Теперь шесть этажей из восьми сдавались материи — турфирмам, настоящим и фальшивым банкам, стоматологии, гинекологии, отделению «Мценской мебели», хотя где Перов и где Мценск? — и на пятом этаже, по которому шел Окунев, заседали перепетуйцы.
Он сам напросился в их штаб-квартиру. Они редко отказывали журналистам — годился любой пиар вплоть до разносного. Впервые Окунев услышал о перепетуйцах после Камского наводнения, когда Перепетуя поклялась отвести воду, если ей под офис отдадут любую уральскую мэрию. Никто не отдал, и вода в Камске стояла почти месяц. Дальше перепетуйцы широко распространились по Сибири, а в последние годы добрались и до столиц.
Окунев полагал — и не без оснований, — что эти бодрые ребята, как сорняки, первыми бросались на пустоши, но такой пустошью более или менее была сейчас вся территория, в особенности те места, где прежде гнездились НИИ. Малозаселенные и окраинные города, полуразвалившиеся дачи, поселки, где в школах на пятерых учителей приходилось шестеро учеников, — все это была их вотчина, там они процветали, оттуда вели наступление на центр. Во главе перепетуйцев стоял невысокий, плотный очкастый человечек с толстым шрамом через правый висок. Согласно перепетуйской мифологии, шрам этот он получил в одиночном походе, неудачно упав со скалы. От такого удара, само собой, околел бы и более твердоголовый, — но человечек (его звали Башмаков) упал виском в целебный источник, кисловатый на вкус. Он там полежал, рана затянулась, к Башмакову вернулись прежние способности и появились новые, парапсихологические. У него, в частности, появилось новое имя. Его звали теперь Оноре. Скоро Оноре почувствовал способность взывать — не голосом, а всем телом. Он воззвал, и явилась Перепетуя.
Генезис Перепетуи был темен. Во время коллективизации ее мать сбежала из колхоза в лес — в надежде, что медведь будет милосердней советской власти. Там она встретила дружественного йети, который привел ее в нору и научил призывать всем телом. Вместе они прожили без малого тридцать лет, но дети их погибали от несовместимости йети с колхозницей. Выжила только седьмая по счету — Перепетуя, которую колхозница зачала уже в старости; спаслась она только потому, что ее регулярно полоскали в целебном источнике, открытом йети в начале пятидесятых. Сам он, конечно, не открыл бы источника, но прилетела круглая тарелка, обитатели которой решили устроить пикник именно на странном горячем ручье. Дальше мнения расходились: одни полагали, что источник стал целебным после посещения тарелки, другие же — что он был целебным всегда, но инопланетяне его открыли таежным жителям. Как бы то ни было, Перепетуя жила теперь близ источника, считая себя его хранительницей. Туда-то и занесло бывшего Башмакова. Мать Перепетуи, колхозница, давно умерла, а йети оказался более живуч («Они живут до 175 лет», — авторитетно заявлял Башмаков во втором томе десятитомной саги о Перепетуе и ее жизненных принципах). Имя Перепетуя означает «вечная», доходчиво пояснял Оноре. Перепетуя была и будет всегда, но воплотилась примерно пятьдесят лет назад. Она не имеет возраста, ходит без одежды летом и зимой, легко растапливает снега. Оноре добился любви таежной красавицы и стал перенимать у нее тайнознания. Тайнознаний было много, их хватило на десять томов и осталось на вторую серию. Суть учения Перепетуи заключалась в том, что все деревья в тайге делятся на кедры и пихты — остальные принадлежат к этим видам. Кедры олицетворяют собой благородное, мужское начало. Пихты — начало женское, тоже благородное. Не все кедры одинаково хороши: среди них есть так называемые правильные. Определить правильный кедр можно посредством медитации. Если долго стоять у кедра, набрав в рот минеральной воды «Зеленое чудо» и никакой иной («Зеленым чудом» спонсировалось издание десятикнижия), в голове у стоящего зазвенит, «и даже можно потерять сознание», предупреждал заботливый Оноре. Так осуществится контакт с материнскими силами природы, после чего жертва эксперимента начнет получать сигналы от Перепетуи непосредственно в голову. С пихтой не так: пихта управляла женщинами, около правильной пихты бесплодная женщина могла забеременеть, а пьющая — бросить. Пихта была соединена непосредственно с Прамамочкой. Насчет Прамамочки Окунев уже ничего не мог постигнуть — книга, посвященная ей, была набита немыслимой кашей из тонких энергий и световых материй, но все это опять же передавалось через пихту.
Офис перепетуйцев располагался в бывшей лаборатории высоких энергий. В сущности, ничего не произошло — разве что высокие энергии заменились на тонкие. Здесь перепетуйцы принимали адептов, которые целыми группами направлялись к особо правильным кедрам, детородным пихтам и, главное, живительным источникам. Оноре нарыл в тайге десятки ручьев, которые выдавал за целительные. Разувшись, перепетуйцы часами стояли у кедров, ожидая, пока вода во рту закипит. Иные блевали. Многие перепетуйки, однако, исправно возвращались беременными. Наиболее успешной в этом отношении слыла давно покинутая жителями деревня с характерным названием Чадовка. За экскурсию брали по десяти тысяч с человека, сухпаек включался: для Перова и подобных городов это были серьезные деньги, но исцелиться в источнике хотелось всем. Все были больны. Когда человеку нечего делать, он маниакально сосредоточен на собственном теле. Тот, кто сказал бы клиентам перепетуйцев, что они совершенно здоровы, — оскорбил бы их тяжко и непоправимо.
Окунев не совсем понимал, зачем он сюда идет. С одной стороны, раз уж он попал в Перов-60, ему интересно было посмотреть на беспримесный идиотизм, занявший все пространство, откуда выкорчевали культурные растения. Его во всем привлекала чистота жанра, а тут она была. Но была и другая сторона — он сам не вполне понимал, что его манит в перепетуйстве, но понимал, что это и есть самая перспективная форма самоорганизации, куда более привлекательная, чем все волонтерство. Это была утопия для дураков, многочисленного и активного отряда приматов, существование которых отрицает политкорректная идеология, а между прочим, напрасно. Дураки есть, им принадлежит будущее, и это далеко не самый пессимистичный вывод. Человечество развивается волнами, с этим не спорят даже дураки, которые спорят со всем на свете. Опасный предел ума был достигнут человечеством к Первой мировой войне, остатки умных были истреблены во Второй, вдобавок она наставила таких ограничений, что следующим умным было уже неповадно умнеть, поскольку им наглядно показали, чем это кончается. Теперь мир надолго принадлежал дуракам — последние островки умных затонули в девяностые; дуракам нужна была своя наука с торсионными полями, прамамочками-пихтами и кипящими кедрами, свое искусство в телевизоре, своя вера и даже свои мученики. Потом — и в довольно близкой перспективе — они, разумеется, должны поумнеть, и путь перепетуйцев еще далеко не худший. У Окунева были свои подозрения на этот счет, и его не пугало даже то, что офис перепетуйцев располагался в НИИ, на форпосте былой и уже мертвой науки. Живая собака лучше мертвого льва; просвещение опиралось на разум, а перепетуйство — на что-то иное, не менее сильное и живучее.
— Вы к нам по журналистике или болезнь какая? — певуче спрашивала его хозяйка офиса, перовская представительница Оноре.
— И по делу, и болезнь, — решительно сказал Окунев.
— А и очень хорошо, — говорила перепетуйка, придвигая к нему пухлой рукою стакан лиственничного отвара. — Всегда лучше, когда личный интерес. Что хотите исцелять?
— Я сначала хочу про другое, — настаивал Окунев. — Я слышал, что вы партию создаете. Очень хочется понять какую.
— Какую? — пела перепетуйка. — Лесную, мы создавать хотим лесную партию братьев-пенсионеров, потому что у нас пенсионеры сейчас никак не представлены. Наши бабушки, они какую могли бы экономическую самостоятельность иметь! Наши грибочки, кто еще сделает такие грибочки? У нас Америка все купила бы, у нас самое экологически чистое, у них нет такого и не будет никогда. У нас ягодки, где в Америке такие ягодки? Голубика, костяника, морошка, куманика, зубаника, бзника! Они сварят, продадут, и вот им хватит до старости. А носочки, рукавички? Кто свяжет такие рукавички, а? — спрашивала она его, словно годовалого, и все ее пятидесятилетнее лицо уютно морщилось. Невозможно было понять по этой женщине, как она жила, что делала, во что верила. Жизнь не оставила на ней следа. — Кто-кто у нас свяжет такие рукавички? Из зайчика сошьет, из овечки свяжет? Да нигде в мире не бывает таких рукавичек! Мы считаем как? Мы думаем, что главный-то класс и есть старческий, что в нем есть умудренность. Умудренные-то люди и должны все решать, и всегда Россиюшка была страной старичков, бабушек! Вот мы бабушкам дадим заработать, шить-вязать, потом грибки, огурчики. У нас бабушек сколько — знаете сколько? Перепетуюшка наша хоть и вечная, а сама бабушка, и прамамочка ее давно бабушка. Скоро бабушки наши будут жить как йети, к йети потому и тарелушки прилетают, что ищут рецептик. Рецепт старости, вечной жизни ищут тарелушки, а наши ученые отворачиваются. Все это гордынюшка!
