Генрих Сапгир - Армагеддон
На низкой эстраде три музыканта работали как оркестр. Потомки тех, старых, уехавших, делали вид, что отчаянно выплясывают — били ладонями о каблуки. Глазастая некрасивая псевдоцыганка с толстой накладной косой старательно делала вид, что поет.
Посетители, в основном русские эмигранты, изображали веселье, шум стоял такой, что беседующим приходилось перекрикивать друг друга. Создавалось впечатление, все делается единственно для того, чтобы поразить заезжего туриста. Пропади все пропадом: и фирма, и жена в Екатеринбурге! — Запить, загулять, заплясать. Тем более, что шампанское в ресторане стоило очень дорого.
На дядю Володю оборачивались, с ним здоровались.
— Добрый вечер!
Две нахальные пропитые физиономии: художнички — Илья лохматый, Сашка лысоватый с оттопыренными ушами, взгляд привычно ищущий, с хитрецой. Сашка Воробьев, Илья по прозвищу Грязь, фамилия неизвестна.
— Заказать вина?
— Мы сегодня при деньгах.
— Не мы, а Толстый.
— Иди сюда, Аркадий.
Аркадий Вырин, актер по прозвищу Толстый, оправдывал свое прозвище вполне. Он был крупный, обрюзглый, с головой римского патриция. В бане бы ему сидеть, завернувшись в простыню, и пиво пить кружками. Даже какой-то банный дух от него шел. Навалился на стол.
— Водки и всем — пива деми. Принципиально вина не заказываю, подадут какой-нибудь клошарской бурды, а счет подадут как за бургундское.
— Русский ресторан!
— Русский — для дураков французов!
— Снимаешься?
— Пробы сегодня были. Ричард Львиное сердце.
— Кого играешь?
— Старого нищего, — Аркаша сгорбился и выдал губастую морду. Лучше бы он этого не делал, потому что у него и так было нечто кривое толстое, а сейчас весь кабак перекосило. Официант с подносом споткнулся и отлетел к стене. Художники дружно загоготали то ли над актером, то ли над официантом.
Дядя Володя уже посматривал сквозь очки на что-то длинноногое, там, за столиком. Вертел головой, надеясь отыскать это — с длинным зеленым глазом. Вон, само его ищет, разумное. Как две намагниченные стрелки, они колебались, но по направлению друг к другу. Правда, досадная ноша. Ну да ладно! Завтра проснется — никакого креста, никакой мафии, одно заботливое окружение, тысяча любящих женщин, и все — одна мама-жена-любовница-сестра-дочь!
Эстрада между тем опустела. Два художника привычно ненавидели друг друга. Толстый подзадоривал. Дядя Володя и Лида, так звали длинноногую, сидели уже вплотную, пили и глядели друг на друга. Сначала пили на брудершафт. Несколько погодя, наоборот — на шафтебруд. Потом снова — на брудершафт, и обоим это очень нравилось.
С другой стороны стола:
— Будем вешать. Завтра же привезем.
— Думаешь, он нас повесит? Там у него, знаешь кто висит!
— Повесит. Обоих повесит, куда он денется.
— У него хорошо висеть, престижно.
— Да, лишь бы повесил…
Разговор шел о престижной выставке.
Все шло-катилось по наезженному пути: под лапой напрягалась восхитительно гибкая узкая спина новой подруги. Да, да, она была похожа на осетрину — и по форме, и по видимой дороговизне. Впрочем, ему свою цену пока не выставила. Все равно знал, для него будет скидка.
Шум нарастал. Ресторанное веселье катилось пестрым колесом цыганской телеги, которую автор, кстати говоря, никогда не видел. Но сравнение помнит откуда-то. И если продолжать кулинарные метафоры, под низким потолком в ресторанной мутной сини металась ощипанная живьем курица — вернее, ее квохтание, придыхания и восклицания. Популярная русская песня, которую пела популярная русская певица, сама похожая на курицу, несмотря на то, что молодилась под девочку.
— Днем на Шан-Жализе ее видела. Подумала, обозналась.
— Перекрестись!
— И Крестинский тут.
— Муж ее — еврей, выкрест?
— Недавно в церкви Женьевьев де Буа крестился.
— Креста на вас нет, выдумываете!
— Вот те крест!
— Во Франции, видела, на всех крестах петухи.
— А на Риволи георгиевские кресты продают. Это же за храбрость в бою дается!
— Мой дед — казак. Как пошли они в атаку, аллюр три креста!
— И рушник сохранил, крестом вышитый.
— …А новый русский и говорит: вы этого атлета только с креста снимите.
— Что вы делаете?
— Крестословицу разгадываю.
— Южный Крест годится?
— Да не она это, эта на Сен-Дени стоит, где крест зеленый, у аптеки.
— Постарела, располнела. Золотой крестик, а грудь полная.
«Что это они — все про крест и про крест?» — недоуменно подумал дядя Володя и ему стало неуютно. Он пощупал портфель, но тот оказался неожиданно твердым. Это было бедро Лидочки. Портфель был с другой стороны и футляр прощупывался.
Гарсон, склонившись, попросил дядю Володю к телефону.
Телефон был внизу возле туалета. В трубке подпрыгнул грузинский голос:
— Это дядя Володя? Ху из ху в натуре? Говори, дорогой, не томи.
— Я у телефона. Кто это?
— Привет от Джабы. Интересуюсь. Товар у тебя, дорогой?
— Товар? Какой товар? — дядя Володя был так далек от всего подобного, не сразу сообразил.
— Какой товар? Не знаешь, какой у тебя товар? Какой товар, он не знает! Шутишь, уважаемый? Слушай сюда, завтра же на цырлах в пять по-местному притаранишь его в ресторан «Анна Каренина». Войдешь со двора, мимо холодильника, где мясо висит, понял?
— Понял, — растерянно ответил дядя Володя.
— Мясо висит, ясно?
— Ну мясо висит, что дальше?
— Будешь крутить мне яйца, моих людей к тебе пришлю, дорогой. Останется только освежевать и на крюк повесить. Усек?
Только тут дядя Володя действительно все усек. Он, как умел, успокоил незнакомого ему, но опасного Джабу, что товар у него в целости и сохранности, что будет к условленному часу завтра обязательно. Джаба успокоился, но все же скворчал и капал жиром, как шашлык на уголья.
Когда дядя Володя вернулся к своему столику, оставшиеся четверо все пили на брудершафт. Его встретили нестройным шумом: дескать, не одному тебе, присоединяйся, не ломай компанию. Осетринка Лида косилась на него и кокетливо смеялась.
Дядя Володя присел за стол и незаметно протянул руку к портфелю ощупать футляр. Креста не было.
Дядя Володя не то, чтобы похолодел, просто перестал что-либо слышать. Ресторан «Набоков» на глазах стал чернеть и рассыпаться на секции. Люди за столиками с разинутыми ртами беззвучно стали разлетаться в темноту. И закружились хороводом вокруг большого омара, красного красавца на блюде, все быстрей и быстрей.
Близко подлетало массивное мучнистое лицо, губы-нашлепки шевелились, но что говорит, невозможно было разобрать, и патриций снова улетал в темноту.
Две рожи, патлатая и ушастая, летали перед ним, махая ушами и лохмами, и загадочно ухмылялись: «Повесит, а куда он денется!»
Поворачивалась к нему и длинноногая, но вместо лица незряче глядело плоское яйцо. «Что она говорит? Неужели она?»
Ресторан стал здорово соответствовать своему названию — и сам дядя Володя, почувствовал, что куда-то проваливается, скорее переносится…
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Я сидел на синем бархатном диванчике в низкой и душной сибирской избе. В оконце смотрел синий снег. Толстые бревна — темные, с аккуратными сучками, как нарисованные. Таракан на столе неподвижный, тоже декоративный вроде. Протянул руку, убежал подлец. Вверху горела медная лампа из реквизита, но похоже, нас освещали еще и сбоку.
Из угла темнели иконы. На стене, прикнопленный, висел портрет Николая Второго на фоне Эйфелевой башни. Было очень натоплено. И струйки пота стекали у меня по щекам.
Плеснулся самогон — голубым отблеском в четвертной бутыли. Наливал в тонкие стаканы штабс-капитан, бывший актер, мутно белея лицом римского патриция. Один ус у него отклеился.
У стены стояли двое пролетариев: с патлами вразлет и с оттопыренными ушами. Все мыслимые пороки были написаны на их стеариновых лицах.
— Не признаетесь, повешу, — равнодушно сказал я.
Покосился на свой погон: витые золотые веревочки в два просвета, звездочки — полковник. Боковым зрением сквозь лучистый отсвет лампы видел в полуотворенную дверь, как Федя в сенях, сидя на табурете, намыливает веревку.
Двое тоже видели это и молчали.
Я вспомнил, как на предыдущей странице этот Федя повесил старого казака за мародерство. Они — пленные, видимо, тоже читали мою книгу «Конь вороной», грамотные, хотя рукопись еще не была написана, да и когда: бои, отступление.
Патлатый рухнул на колени.
— Не брали, вот те крест!
— Вы, господа большевики, неверующие, — весело сказал я. — Зачем вам религиозный предмет?
Другой, с оттопыренными ушами буравил меня ненавистно.
