Генрих Сапгир - Армагеддон
— Как так? — не понял дядя Володя.
— Она его щекотала, — лукаво сказала муха. — Кто-то из монахов перенес отцу настоятелю и наш бенедиктинец должен был публично нанести себе столько ударов плетью, сколько раз он грешил. Хлестнул он себя раз-два для виду. А грешил бессчетное количество раз. Ночью муху прогнал из кельи и погрузился в одинокую меланхолию. И только любимое клубничное варенье принесло ему наконец успокоение.
— Достаточно ли вы сладкий? — вдруг засомневалась она. — Чувствую, есть в вас какая-то горечь.
— Это благородная горечь алкоголя, — охотно признался человек. — Кроме того, я только по рождению француз, потомок русских эмигрантов.
— Вот откуда эта горечь! — с торжеством воскликнула муха-парижанка. — В России всегда было много мух, потому что русские неряшливы и проливают свой сладкий чай на подносы, на клеенки, на скатерти. Русские любят мух. Но русские убивают тех, кого любят — увы, махровым полотенцем.
Муха пошатнулась и поползла прочь по каменной скамье, волоча ноги.
— В Россию — ни за какие круассаны, мусье!
— Прощайте, мадам!
— Сколько вас учить, маде-му-азель… — пьяная муха свалилась со скамьи и затерялась в мусоре.
«Мухамур, век живи — век учись», — подумал с восторгом дядя Володя.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Не хотелось покидать уютно-клошарский берег Сены. Но там, где его ждала третья, вдова-невеста, можно было покурить анаши. А уже посасывало в желудке и сохла глотка.
…Наверное, было достаточно желания, оно было очень определенное, и он уже сидел на высоком крыльце дома отца Теи, а сама она спешила к нему с железной коробкой из-под конфет, из которой он достал папиросную гильзу и набил ее зеленой щепоткой гашиша.
Столбики обвивали гибкие стволы и плети-ветви, листья, как вырезанные из зеленой и розовой бумаги, и тяжелые гроздья совершенной формы светились над столом, отломи — сами лягут на блюдо. Легкость и блаженство. С каждой затяжкой — легкость и блаженство. Ничего не хочу. Так бы всю жизнь.
Но надо было работать. Надо было соответствовать самому себе. Близко черные глаза, подрисованные, — бедняжка. Все еще ждет и надеется. Он не обманет ее ожиданий. Вернее, он обманет ее, как и другие. И зачем он сюда приходит? Густые сросшиеся брови, икры, поросшие черным волосом, — мужеподобна, но нежна.
Он лениво поцеловал вдову-невесту, поцелуй был как вата. Он отстранил ее. Но она тянулась к нему, нет, не понимала. Еще один мокрый поцелуй прилепился к щеке, другой повис на подбородке, еще два — как неловкие щенята щекотались где-то на шее и на груди. Он знал, как унять ее.
— Тея, ты знаешь, принеси чачи, ну и там того-сего, третьего, помидор свежих, и вот что, сотвори мне чижи-пижи, — сказал он, как настоящий грузинский мужчина. Только слово «сотвори» употребил зря, ну да не заметит, куда ей.
Из дверей, открытых в полутемные комнаты с закрытыми ставнями, появились и исчезли два-три женских лица, мучнисто-белых и как будто чем-то испуганных.
Послышался приглушенный разговор, и на террасу вышел брат Теи Георгий в одних шерстяных носках, обнялись. Смешно. Такой у него высоко горбатый нос, будто путник где-то в горах под плащом.
Плеснулась чача в пузатых стаканчиках. И поплыл фрегат Георгия, стал подниматься путник по склону, тост звучал все раскатистей и забирал все выше и выше…
Тут из глубины большого пустынного дома появились две фигуры. Кто такие? Наш глубокоуважаемый Гиви и большой человек дядя Искандер.
— А он — уважаемый жених, только что из Парижа, высоко надо всеми, как белая вершина Казбека, да и тот смелые горцы покоряли не раз, а такую вершину, как наш дорогой гость, почти родственник, никто никогда не покорит, величайший ум, бесконечная доброта, белизна снегов, чистое небо высот — никому не подняться, да что я говорю, простому человеку рядом с ним, не дай Бог, ослепнуть можно. Не скажу, что он полиглот. Полиглот — это почти Полифем. Полифем, как мы знаем, был одноглазый и пугал путников. А наш дорогой гость смотрит двумя ясными глазами, знает 72 языков и наоборот — никого не пугает, привлекает нашу красавицу Тею. Так выпьем за нашего бесценного гостя, почти родственника, и за наш кавказский Париж — за Тбилиси!
Как-то незаметно рядом с дядей Володей оказался седой, коротко стриженный дядя Искандер — это с одной стороны. С другой придвинулся криворотый Гиви. От него чего-то хотели, добивались. Дядя Володя сквозь блаженный туман почувствовал опасность. Он не любил, когда от него что-то добивались. И поскольку носы у всех были подобающие, дяде Володе показалось, что его взяли на абордаж с трех сторон.
— Он сделает!
— Такой человек!
— Знаешь Мюрата? Мы одной нации!
— Мы грузины, ты француз!
— Говорю, он сделает! Как жених нашей Теи, как родственник.
— Вдову нельзя обижать.
— Если не женится, убьем!
— Пусть не женится, их дело молодое, лишь бы дело сделал.
— Всегда приезжай!
— Такая сделка! Пальцы себе поцелуешь.
— Мамой клянусь, станешь Рокфеллером!
— Рокфеллер… ротвейлер… Заведешь ротвейлера.
— Если откажешься, всю жизнь каяться будешь.
— Кто? Покажите мне того, кто от счастья отказывается?
— Выпьем и дело с концом.
— Это он? Не верю.
— Такой приличный человек. Он сделает.
— Не сделаешь, сам понимаешь.
— Вижу, галстук и франки у тебя есть. Боюсь, что доллары тебе все же не помешают.
— Слышал, стена плача в Израиле. Как бы не стать тебе стеной плача. А?
— Ты — Казбек, а наш дядя Искандер — Шах-гора, у него все схвачено.
— Всегда будешь другом!
— Жизнь за тебя отдадим!
Словом, надо было переправить через границу какую-то очень ценную вещь. Надо было привезти в Париж и отдать владельцу русского ресторана, что на площади Республики.
(Мигом возникшая скульптурная группа — почему-то дождь, полосатые маркизы). «Джаба Гагнидзе, ему отдашь, запомни. В собственные руки».
«Зачем я здесь появился? Какой-то липовый жених. А это — мафиози. Мафией от них за версту несет».
Но уже развернута красная тряпица, и там черный футляр необычной формы — и вот перед глазами чудо: массивный золотой крест, украшенный рубинами, сапфирами и алмазами. Мигом протрезвел и протер очки. В верхней лапе такой черный бриллиант горит! А вокруг — глаза алчные черные, и носы его забодать хотят, на одном крупная капля повисла — как бриллиант светится. «Влип!»
Главное, отказаться нельзя. Tea смотрела откуда-то издалека, смутно, подойти боялась. Троица напряженно ждала.
Дядя Володя, надо отдать ему должное, неторопливо закрыл футляр, завернул в тряпицу, сунул сверток в новенький черный дипломат.
— Надо, доставлю. Джаба Гагнидзе на площади Республики. Как же, как же, знаю, был. Ресторан «Анна Каренина» называется.
И сразу все разрядилось.
— Tea, самое лучшее вино, ты знаешь, то — заветное, нашему почетному гостю! — радостно скомандовал брат Георгий. И все закружилось. Только кипарис во дворе смотрел исподлобья хмуро, кажется, сочувствовал дяде Володе. «Не ты первый, не ты последний», — будто говорили его кладбищенские ветки.
Одно утешало рассеянного дядю Володю — переходит он рубежи необычным способом. Но можно ли таким способом вещи переправлять, он еще не знал. Даже бутылки вина никогда не брал. А если это особый путь воображения? Тогда ему конец. Потому что мафия и бриллианты были самые настоящие, в чем дядя Володя нимало не сомневался.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Дядя Володя был, может быть, не труслив, но пуглив и робок, как истинный интеллигент. И уходя из слишком гостеприимного дома в темноту переулка, не мог не думать об угрозах этих носатых кораблей и возможных последствиях. Дипломат потяжелел, оттягивал руку и был слишком реален. Даже мысли об этих троих отдавали металлическим привкусом смерти. Нет, дяде Володе не хотелось получить от незнакомого человека пулю в затылок. Ему было что терять. Даже если вспомнить некоторых своих пассий.
Анна, как всегда, не ждала его. Обычно, если была дома, оживленно разговаривала по телефону. Темные глаза ее были не рады гостю, но бросалась навстречу, как девочка. «А я как раз думала о тебе!» Равнодушно-страстная, как магнит.
Ждала Гульнара — она всегда ждала: днем, ночью. Когда она выходила из дома за покупками, оставалось для дяди Володи тайной. Но стол бывал накрыт в считанные минуты.
Наташа и ждала, и не ждала. У Наташи был ребенок — не от него — и плакал, Наташа нервничала, фальшивила, чего-то боялась — и какая она была на самом деле, дядя Володя так и не знал.
Верунчика никогда не было дома, зато была ее мама, которая не отпускала дядю Володю, хорошенько не угостив.
