Пааво Ринтала - Слуги в седлах
Директор засмеялся.
Смех прозвучал неестественно.
— Шутишь. Ты же знаешь, что это только формальность.
— До сих пор было не так.
— Не спорю, правление принимает свои решения нередко сгоряча, как на этот раз. Я уверен, что ты прав. Но что поделать?
— Я, во всяком случае, не хочу испортить из-за одного года двадцать лет. Хватит. Не хочу. У меня слишком мало времени... В молодости — может быть... Но теперь нет. Я не проживу двадцати лет... И то короткое время, которое мне еще осталось, я хочу потратить на жизнь...
Он произнес это тихим голосом и посмотрел исподлобья на директора. Он ожидал, что тот смутится, слова не сможет вымолвить, станет извиняться, скажет, что возьмет проект обратно, и попросит отсрочки еще на год. Но нет. Няятялампи не смутился. Он улыбнулся сначала принужденно, потом дружески, и в глазах у него появился жесткий, острый блеск. Голос прозвучал спокойно и ласково:
— Верно... Я бы на твоем месте тоже так думал. Но это чистая видимость, ничего общего с жизнью она не имеет.
— А по-моему, имеет. Большую часть жизни я все уступал и уступал. Наконец мне не осталось ничего другого, как, не считаясь с собственным мнением, подписывать все новые и новые договоры.
— Если ты будешь упорно стоять на своем, правление действительно не сможет начать строительство. За последнее время в больших учреждениях было много злоупотреблений. И ревизоры, к сожалению, неподкупны в Финляндии. Это осложняет дело. Правление не осмелится начать работы без твоего формального одобрения.
— Я же об этом тебе и толкую. Задержите внедрение, чтобы архитекторы успели составить новый проект для нового участка.
Потом в голосе директора послышалась печаль:
— Но правление имеет право уволить тебя в любое время, и оно способно на это.
— Пусть увольняют, если...
Он не знал, что сказать.
Они помолчали.
Потом директор встал.
— Я сожалею, Хейкки. Можешь мне поверить, я действительно огорчен. Теперь мне ничего не остается, как доложить о положении дел правлению и позвонить нашему психиатру, чтобы он завтра побеседовал с тобой.
— Психиатру? На кой черт?
— Это тоже формальность. Пообедаете где-нибудь вместе, потом я с ним поговорю. Ты получишь полную пенсию. Это-то устроится.
— А если я откажусь?
— Это твое дело. Но я хочу сделать то, что полагается. Об этом мы еще поговорим. До свидания.
— Ты о чем задумался?
Это Кристина.
— Скоро будет кофе.
Они встали из-за стола. Он пошел в кабинет. i
Психиатр? Он проработал больше тридцати лет. А теперь зовут психиатра, чтобы вышвырнуть его, как хлам. Так он получит полную пенсию.
К этому ли он стремился всю свою жизнь?
Удивительно. Какой удобный способ выкидывать человека. Простой, прямолинейный, современный.
Из гостиной донеслась музыка, потом печальный тенор долго жаловался. Это Эса поставил пластинку.
— Кристина! Иди-ка сюда.
— У тебя что-нибудь важное? Мне надо еще одеться. Кофе настаивается. Вы пейте вдвоем. Мне на заседание.
— Я иду завтра к психиатру.
— Хорошо, хорошо. Я положу рядом с кофейником пирог. Это черничный. Эса любит пироги со свежей черникой.
— Психиатр даст заключение, что я рехнулся, и потом меня вытурят на пенсию.
— А когда поедите, положи его в холодильник... Что ты говоришь?
— Что я обязательно положу черничный пирог в холодильник. Можешь идти на заседание, а я скорее повешусь, чем позволю черничному пирогу черстветь на столе. Счастливого пути!
Кристина разинула рот, и нижняя губа у нее трижды дернулась.
2
Он, видно, и впрямь помешался. Прошлым летом всерьез ходил к Юсси... Он ухмыльнулся, нажал кнопку и, услышав зуммер, открыл дверь.
Большая светлая комната, два низких столика, газетница и обитые светло-серой тканью низкие стулья. Поверхность стола коричневая. На стенах картинки.
Бледная молодая женщина в очках торжественно поклонилась:
— Добро пожаловать. Доктор просит минутку подождать.
— Хорошо.
Он сел и принялся тереть пальцем коричневую поверхность стола. Бумага с рисунком красного дерева наклеена на обычную березу.
Сидеть на низком стуле было неудобно. Он встал, пересел к газетнице и стал искать какого-нибудь чтения. Все — шведские или английские женские журналы, ничего другого. Он поискал «Вог». Этот журнал он иногда просматривал за неимением лучшего, но здесь его не оказалось. Он оглядел картинки на стенах. Они двух цветов: одни синие, и люди на них удлиненные или укороченные, другие терракотовые. Финский модерн.
Чертовски скверное подражание Модильяни и Кампильи.
Задняя дверь открылась. Длинный молодой обворожитель в светлом пиджаке придержал дверь, и дородная женщина средних лет выскользнула из-под его руки.
— Как я уже сказал, это давно принято в Швейцарии и Америке. Надеюсь, что мы нашли теперь ту верную нить, которая выведет нас из лабиринта.
Груда мяса обернулась, обеими руками схватила руку неотразимого брюнета и долго ее держала.
— О, доктор, спасибо.
— Благодарю и до свидания, мадам, — сказал доктор и повернулся. Теперь толстуха средних лет для него исчезла и существовал только тот, к кому он обратился:
— Здравствуйте, доктор Окса, добро пожаловать. Вам пришлось немного подождать, я искренне огорчен.
— Не беда.
— Но теперь я в вашем распоряжении на весь вечер.
— Надеюсь, мы справимся скорее.
— Я полагал, что нам надо пообедать.
— Кто вам сказал?
— Директор звонил...
— Ну, это не обязательно.
— Пройдите, будьте добры.
Комната была маленькая. Большой массивный стол, три кожаных кресла и широкий диван целиком ее заполняли. Стены серые, без единой картинки. Доктор сел за стол, а он в кресло напротив.
— Сигару?
Доктор протянул красный металлический портсигар. На портсигаре был изображен шут.
— Спасибо, не откажусь.
— Откуда доктор Окса родом? То есть откуда родом ваши предки?
— Из центральной Финляндии.
— Отличались ли долголетием представители мужской линии как со стороны отца, так и со стороны матери?
— Насколько мне известно — да.
— Доктор Окса, вероятно, не знает, бывали ли у мужчин из его рода временные нервные срывы? У дедов, дядей или братьев?
— Нет, я не знаю.
— Не может ли доктор Окса рассказать мне немного о своем роде, о детстве и детских воспоминаниях?
— Могу, конечно.
— Это вас не утомит?
— Нет, совсем нет.
— Могу ли я узнать, на каких должностях служили ваши деды? Я спрашиваю об этом только как врач. Когда мы ищем источник неожиданного нервного срыва, нам надо прежде всего выяснить, нет ли причин наследственных.
— Дед по отцу был торпарем[14] в центральной Финляндии. И подрабатывал как приходский мясник. У него было двенадцать детей, он умер восьмидесяти двух лет и успел выкорчевать сорок шесть гектаров земли под пашню. Отец был младшим сыном, он родился от второго брака дедушки. Деду было тогда шестьдесят девять лет.
— Вот как? Мне кажется, мы можем перейти к материнской линии.
— Мой отец был учителем народной школы и женился на дочери крестьянина средней руки. Мне было девять лет, когда отец умер от дифтерита. Я единственный ребенок.
Доктор тотчас же оживился.
— Не можете ли вы теперь рассказать о вашем детстве? Не обязательно, чтобы это было что-то цельное. Так, кое-какие разрозненные картины. Это было бы очень интересно.
— Пожалуйста. С чего бы мне начать?.. Отец мой был учителем в северной Финляндии, в Оулу. Жили там тогда так же на городской манер, как теперь. Белые красивые деревянные дома. Большие дворы. Во дворах — конюшни и конский запах. Оулу был заметным центром фрахта. Оттуда везли товары на север, на запад и на юг. Там я провел детство. Иногда ездил в Торнио. Из раннего детства мне больше всего запомнились белые ночи, рынок со старыми лавками вдоль берега, сумеречные проулки на задних дворах. Там мы, мальчишки, играли октябрьско-мартовскими звездными вечерами. В августе на морском пороге, по бедра в воде, стояли рыбаки в шапках с полями и ловили лососей. Помню зимние воскресные дни. На углах улиц, засунув руки в карманы или под кушак, собирались конюхи с больших обозов. Они говорили и говорили, сплевывая табак. Мерилом всего для них служила лошадь. Мужчина, который не был лошадником, вообще не был для них мужчиной. А если был лошадник, то был, значит, мужчина. И теперь, когда я слышу речи политиков, облаивающих друг друга, или попадаю на ужин к заводовладельцам, я вспоминаю о родном городе и извозчиках, которые бахвалятся друг перед другом и оценивают всех в зависимости от того, кто лошадник, а кто нет. Потом помню батальон снайперов, выстраивающийся в колонну и умолкающий в вечернем благоговении на плацу перед казармой. Мы, мальчишки, часто глазели на это. Да... Я ходил в школу, потом в лицей. О школе у меня особенно приятные воспоминания. Это была красивая школа у водопада Поккисенвявля. Шум порога доносился до школьного двора. Из окон виднелся сад и за садом церковь.
