Евгения Дебрянская - Учитесь плавать (сборник)
— Знаю, — оборвал тот резко, — где стаканы?
— Сейчас, — Толик быстро сбегал на кухню.
Котов поднял с пола туфлю.
— Отлеталась, значит?!
У Толика опять стало черно внутри, и взор его потух: «Откуда знает? Невероятно!»
— Хочешь постичь непостижимое? — Котов разлил по стаканам.
— Хочу, чтобы боль прекратилась.
Выпили. Котов все еще разглядывал туфельку.
— Боль чувствуешь, как человек или по-особому?
Толик чуть не расхохотался в ответ.
— Чудак ты, Котов, говорю, все болит и сверху и изнутри, будто били много часов подряд. Ты лучше скажи, где он, свет-то? Жду его плена.
Толик видел, что Котов менжуется, что-то скрывает, готовит что-то.
— Сейчас в тебе тьма, — зашелся тот в полупьяном кашле, а, успокоившись, заговорил снова, — потому что точишь себя, как червь. Выманить ничего наружу не можешь. Все образами мучаешься. Оставь их, откуда пришли, не тащи за собой. Иначе, все напрасно.
— Легко сказать:, - и, вдруг, вспомнил книжного друга, что изнахратил себя после преступления мыслями и страхами перед людьми и Богом, — тем же путем иду, тем же! Но как иначе?!
— Вот именно! Если вспомнишь конец, то увидишь, никаким путем он не пошел, человека в себе только утихомирил, свои чувства и страсти. У тебя иной путь!
— Опять загадками говоришь?
— Напрягись, сделай милость. Замахнулся на высокое, а все норовишь обратно скатиться. Не до человеков тебе сейчас, себя буди! Себя преодолей, порадуй меня!
— Страшно! А вдруг там нет ничего, Котов? Шагну, а там пусто. Сам-то, небось, не был, а пихаешься!
— Был, не был, откуда тебе знать, не обо мне речь, о тебе!
Толик измучился, приглядываясь к Котову. Лампа ярко горела, но тот в тени держался и защищался от света рукой.
— Я бабку убил, — вдруг выпалил Толик и замер, хотел слова на лету поймать, но успел.
— Опять не о том говоришь, не слушаешь меня. У тебя был выбор?
Толик вспомнил, как прыгнула на него бабка, заинтересовавшись чем не следовало, и твердо ответил.
— Не было.
— На том и порешим. Ты полежи пока, я за другой сгоняю, — и тронул лампу, погасил, прошел мимо, ничего не задев, ориентируясь в темноте, словно кошка.
Снова стало страшно, хоть ори. И опять Толик заполз под одеяло, зуб на зуб не попадал. Долго лежал, пытаясь унять дрожь. Котов не возвращался. Черный континент выплыл из сердца, словно из тумана и превратился в мрачные, зловещие горы, такие высокие, что и, задрав голову, вершин не увидать. А то в просветах меж скал мерещились истоптанные грядки, на одной цветная косынка, связанная жгутом, на другой надкусанный ломоть хлеба и стопка водки рядом. Толик озверел от призраков и, чувствуя, что внутри что-то ломается, что-то жизненно-важное скрипит и тянет из последних сил, выполз наружу. На полу чуть белела брошенная туфелька. Сгиб под каблучком походил на резкий горный поворот. Будто и вправду ощутил сырое дыхание камня и тяжесть подъема. Тропинка за поворотом вдруг забрала еще круче. Вертикальная, без края и конца, едва поместилась на пике пропасти. Упав на колени, Толик пополз ничком. А то вдруг вставал и двигался почти без усилий, легко и весело. Но это редко случалось, в основном ползал. Один раз услышал шум снизу, и, приблизившись к краю, заглянул туда. Далеко, далеко, на самом дне бушевал Котов, ломясь в какую-то дверь.
— Нинка, — донесло эхо со всех сторон, — дай, кому говорят!
— Ничего не дам, ночь на дворе, ишь фокусник, с вечера бери.
— Кто ж загодя знает, сколько надо?
— Ты? Да не знаешь?!
— Открой, Нин, Христом Богом прошу:
Маленьким Котов смотрелся сверху, маленьким было его желание, хоть и тревожило эхом все вокруг. Толик усмехнулся: «Перепрыгнул Котова, а ведь каким великаном гляделся он еще совсем недавно!»
V
— Любовь, — будто в бреду металась Мартина по квартире, рассуждая сама с собой, — это тебе не боль, а болища, не спектакль, но драма. Как я раньше жила? Зачем столько времени без нее?!
Она сорвала повязку с груди и потрогала розовые шрамы. Подскочила к зеркалу.
— Бедра, ноги, куда это все? Разве живет любовь в них? От Бога, говорите. Ноги? От Бога? — крикнула отражению, — плевать хотела на этого Бога. Сама им стану, если надо, и перекрою все по-своему!
Она опять забегала из угла в угол, недовольная собой, обращалась к наболевшему: «Преодолеть смерть! Через растворение тела смерть преодолеть!» — такая задача казалась теперь по плечу, да и другого выхода для себя не видела. Она вполне сознавала, что, по-человечески, страшным будет ее конец. Но вглядываясь в будущее, без растворения, расценивала жизнь, как сокрушительное поражение.
— После меня любовь останется! А значит и я сама, потому что я и есть любовь, нет больше во мне ничего такого, из-за чего горячиться.
Обращаясь к прошлому, стыдилась себя. В слепом тщеславии стать чем-то значительным, стала ветеринаром. Толика, напротив, вспоминала с благоговением.
— Что было бы со мной, не случись этой встречи? Соглашаясь на такую жертву, разве ему одному пытаюсь угодить? Неправда, — восклицала, озаренная пониманием сущих вещей, — себя к небу вознесу, сама, своими руками! Никаких Богов не надо, никакой веры, все сама сделаю!
Набегавшись вдоволь по квартире, позвонила матери и сказала, что надо увидеться. Та пробурчала недовольно и бросила трубку.
Веселье было в самом разгаре, когда Мартина постучала в дверь. Мать, как всегда неприбранная, растрепанная, словно только что из постели, выплыла на порог.
— Проходи, коль пришла, — и сразу скрылась в комнате.
Из гостей за столом сидели двое незнакомых мужчин средних лет, и соседка по этажу, тетя Вера. Мартина разозлилась, что поговорить с матерью с глазу на глаз не удастся, но тут же оттаяла, увидев гриф гитары у стола и крупную татуировку на руке одного из гостей: «из этих, не изменяет мать себе, молодец!»
— Знаете ли вы, милая барышня, — обратился к Мартине татуированный — какой день сегодня?
— Суббота, завтра воскресенье, — ответила она беззаботно.
— Ни черта себе!
Все непринужденно и весело засмеялись. Обстановка разрядилась.
— Дочь моя, Маринка, знакомьтесь, — мать ухаживала за гостями, смотрела, чтоб у всех в рюмках было поровну.
— Мариночка, хочешь песню? — спросил вдруг в татуировке.
— Затем и пришла, вас послушать, да на мать посмотреть.
Он загасил сигарету, подстроил гитару и запел красивым глухим голосом:
«Я слишком долго шел в трансцедентальных снах
И, наконец, зацвёл Виолет на моих губах:» *
Мартина замерла. Слезы набежали на глаза, как представила, что последний раз сидит здесь, последний раз видит мать и слушает песни, что ласкали слух с детства. Но в этой песне почудилось что-то необыкновенное:
— А знаешь, — не допел он до конца и зажал струны рукой, — что такое «Виолет»?
— Фиалка, — не раздумывая, ответила Мартина.
— Точно! Только не лесная, такой не увидишь нигде.
— Петь, опять за своё? — влез дружок.
— Какая же? — не терпелось узнать Мартине.
— А вот такая! — оскалился. — Страшная, темно фиолетовая, почти черная, во весь рот, вернее вместо него.
— Че мелешь? — влезла мать, — понесло, головой рехнулся после лагеря.
— Там много времени свободного было, на все думки хватило.
— Что это за цветок такой? — шепотом, словно испугавшись чего, спросила Мартина и, уже предугадывая ответ, склонила голову, чтоб никто не узнал по глазам.
— Ты зашла, и я увидел его, у тебя увидел, поэтому и запел.
— Когда же он цветет? — Мартина опускалась все ниже и ниже, бормоча уже почти в стол.
— Один раз в жизни, если повезет, конечно. Когда совсем приблизишься, на пороге будешь:
Еще минута, и Мартина сорвалась и убежала бы.
— Приехали, — опять заговорила мать, — оставь Маринку в покое, у ней еще вся жизнь впереди.
— Вижу, — татуированный опять взялся за гитару, — и не завидую, потому, как и здесь дел полно. Надо кому-то и здесь оставаться.
— Зачем? — тяжело спросила Мартина.
— За этим! — грубо ответил он, — вон мать скажет, она знает.
Провел по струнам.
— Ну, заказывай напоследок!
— Правда, Маринка, что тебе с нами? Послушай одну и иди домой, на улице темно. Нервничать буду, как дойдешь, — мать заерзала, извиняясь будто.
— Хорошо, — очнулась Мартина, — Ванинский давай, от начала и до конца!
Встала из-за стола, лишь прозвучал последний аккорд. Простилась со всеми. Мать в прихожую вышла. Обнялись, чего не бывало раньше. Мартина крепко поцеловала ее в щеку, и еще раз прижала к себе.
— Ты чего это? — мать отшатнулась в испуге, — что это у тебя здесь? Где грудь?
— Мам, в следующий раз расскажу, — Мартина уворачивалась, пытаясь скрыть слезы.
