Михал Вивег - Роман для женщин

— Тебе так скучно? — язвительно припоминаю я его собственные слова.

— В конце концов, мне сорок, — качает он головой. — Не хочу быть на классном собрании сына самым пожилым родителем…

Это мне что-то напоминает, но все равно я целую его.

Почти каждый вечер ложимся спать вместе. Мы уже не отдаемся любовным утехам так часто, как раньше, но и без них с Оливером в постели чудесно. Обычно я притулюсь у него под мышкой, а он согревает мои холодные руки и ноги или слегка водит пальцем по моему лицу (это я обожаю).

Знаете, милые сестры, что такое любовь?

Когда кто-то перед сном просто нежно гладит вашу ладонь.

Однако ничто не вечно под луной.

— «Настоящая цена любви состоит в том, что она была, — в один из февральских вечеров цитирует Оливер Ярослава Гавличека[78], которого читает. — Воплощенные мечты предвосхищают бури и бесплодными приходят в рай».

В марте эти слова сбываются.

В марте он уже не цитирует мне ничего. Он буквально завален работой — по крайней мере говорит так. Домой раньше приходил в восемь, теперь большей частью после девяти.

— Привет, любовь, — приветствую я его, стараясь, чтобы это не звучало укоризненно или даже с подозрением.

(При этом, конечно, и думать не смею о всяких Блудичках…)

Оливер удивленно смотрит на меня, словно ужасно поражен тем, что я живу у него.

— Привет, привет, — говорит он раздраженно, устало.

В последнюю мартовскую неделю он заболевает, а возможно, притворяется больным. Речь идет о заурядном вирусе, однако признаки болезни Оливер излишне драматизирует. Он отказывается вставать с постели, кашляет, пять раз на дню мерит температуру и накачивает себя колдрексом, бромгексином и разными дорогостоящими поливитаминами (его домашняя аптечка, ни дать ни взять, отлично снабженная полевая амбулатория среднего масштаба).

— Я наконец поняла, что это обычная мужская ипохондрия, — с улыбкой говорю я, принося ему в этот день уже вторую сухую пижаму, но он злобствует. Твердит, что его неоспоримый физический недуг я цинично недооцениваю.

Через несколько дней он, естественно, поправляется, но по-прежнему невыносим. Вечерами молчит, а когда прямо спрашиваю его, почему он со мной не разговаривает, раздраженно начинает толковать о том, что все производители моющих средств — круглые идиоты. Его анекдоты перестают быть забавными.

Мне становится с ним скучно.

Ко всему он снова пьет, практически ежедневно. Его одежда теперь еще неопрятнее, чем прежде.

Однажды в середине недели он приходит домой пьяный в стельку (по случайному совпадению в тот самый день, когда Мирек вручает мне в редакции трогательно неловкое любовное послание). Я выхожу в переднюю встретить Оливера, но он, увертываясь от меня, молча проходит мимо и одетым валится на постель. Раздраженно отбросив моего кенгуренка в сторону, мгновенно крепко засыпает.

Разумеется, он храпит — сцена будто из какого-то фильма. Я ставлю у его постели ведро, хватаю мобильник и звоню Ингрид.

— Хочешь знать, как выглядит любовь? — говорю ей без предисловия, не стараясь даже приглушить голос. — Тогда соберись и приезжай сюда…

Мы стоим над пьяным вдрызг Оливером и смотрим на него, как две разгневанные парки: от него несет куревом и алкоголем.

— Так кончаются наши девичьи мечты… — констатирует Ингрид, прикрывая Оливеру обнаженную спину.

— Иногда я бы хотела быть лесбой… — говорю я.

Ингрид обнимает меня и с деланной страстью гладит мне низ живота и груди; оттолкнув ее, иду за письмом Мирека.

«…Возможно, ты будешь смеяться, но я и впрямь чувствую, что под завязку полон настоящей любви, которой мне не с кем поделиться, — пишет мне Мирек. — Жизнь человека тяжела, когда ему не для кого жить, не для кого зарабатывать, не для кого стараться. Думаю, что и тебе, наверное, все это не очень легко, но, если бы ты хоть чуточку могла меня полюбить, мы с тобой вместе прекрасно бы жили, потому что я умею ценить любовь. Женщин я ни в коем разе не бью! Кроме того, я успел кое-что скопить, немного правда, но на маленький, пусть и не новый, домик где-нибудь подальше от Праги, пожалуй, наскреб бы. Или тебя не привлекает жизнь где-нибудь вдали от столичного смога и шума, посреди чистой природы, где межчеловеческие отношения между мужчиной и женщиной еще не испорчены?»

Ингрид поначалу умильно улыбается, но при повторном чтении начинает громко смеяться. Оливер храпит. Я уже чувствую себя виноватой.

— Знаешь, Ингрид, грешно над этим смеяться, — говорю я. — Это просто кощунство.

Но потом, не сдержавшись, хохочу вместе с ней.

Мои «межчеловеческие» отношения между мужчиной и женщиной уже, пожалуй, испорчены.

Глава XXVI

В апреле Оливер представляет меня своим шестидесятипятилетним родителям.

Словно он не знает, что у нас и без того уйма проблем!

Словно мало того, что ему сорок, что он спал с моей матерью, что пьет как сапожник, что дико одевается, что у него ужасные взгляды и ужаснейший лучший друг, так ко всему у него еще есть родители!

Список Оливеровых недостатков зловеще разрастается.

Оливер эскортирует меня к ним на пасхальные праздники; утверждает, что этот визит уже нельзя дольше откладывать. По пути в машине он пытается внушить мне, что наш визит нужно воспринимать не как неприятную обязанность, а как знак уважения. В его жизни было много разных знакомств, намекает Оливер мне, однако своим родителям он представляет лишь исключительно серьезные…

— А Блудичку? — спрашиваю я напрямую. — Ее ты тоже представил им?

Оливер внезапно переключает свое внимание на вождение.

— Ну-ну, — говорю я кисло.

Он останавливается перед скромным домиком на самом краю села; дальше уже одно поле. Садик тщательно обихожен, столичного шума и смога тут и в помине нет, но жить здесь я бы решительно не хотела. Оливер выключает мотор и неожиданно сигналит — я вздрагиваю (иногда у меня от подобных испугов выступает лихорадка). Занавески с цветочным узором отдергиваются, и родители спешат к нам навстречу. Они улыбаются, но я хорошо знаю, что при этом мысленно сравнивают меня с предыдущими Оливеровыми пассиями.

Оливер хватает меня за руку и тащит к ним. На лице у него выражение, до сих пор не знакомое мне и отчуждающее его. «Какой по счету гостьей я являюсь? — думаю про себя. — Четвертой, седьмой? Сколько раз они уже играли в эту игру?»

— Добрый день! — восклицают все трое с улыбкой.

Первое впечатление: отец суетно галантный, на удивление маленький; на голове довольно редкие волосы (гены?), а на шее висит донельзя отвратительный галстук. Мать полная, но ухоженная; явно соблюдает невозмутимое достоинство. Словом, тот тип женщин, что особо заботятся о прическе, лице, шее и ногтях, а прочее прикрывают свободным костюмом или шелковым платьем… Мгновенно их обоих представляю в постели (ей-богу, ничего не могу с собой поделать).

— Вот это Лаура, мама, — говорит Оливер.

Мать обнимает меня с сердечностью, которая, как ни странно, кажется искренней. Поначалу столь быстрое расположение ко мне даже необъяснимо, но, когда в гостиной на этажерке с журналами я обнаруживаю несколько номеров «Разумницы», понимаю: любовь к журналу, вероятно, переносится и на его редакторов… За обедом (посреди стола белый цветочный горшок с зеленой травкой, шоколадным зайчиком и тремя желтыми цыплятами) я старательно рассказываю несколько историй из жизни редакции.

Оливер одобрительно подмигивает мне.

После обеда мы все отправляемся пройтись по городу (понять не могу, откуда берется смелость называть эту жуткую сонную дыру городом). Оливерова мать с шокирующей естественностью хватает меня под руку. Оливер идет рядом с отцом в трех шагах впереди нас. Двигаемся мы невыразимо медленно, поэтому мне сразу становится холодно и начинает казаться, что я на похоронах. Наконец мы доходим до какой-то площади.

— Она заново вымощена! — гордо указывает мне отец Оливера на мостовую.

Да, возможно, однако все магазины и единственное кафе закрыты. На целые сутки, осознаю я. С матерью Оливера мы говорим о шампунях и бальзамах для волос; повторяю обрывки моих разговоров с парикмахершей. Мать Оливера внезапно останавливается и запускает в мои полосы два пальца, Я чувствую себя лошадью, которую ведут на торг… Мимо нас проходит какая-то пожилая поседевшая женщина, толкающая впереди себя ржавую тележку с бутылью пропанбутана.

— Привет, — говорит ей Оливер.

Вам ни за что не догадаться, кто это.

Одноклассница Оливера!

Вечером мы все сидим перед телевизором. После окончания фильма, с Дастином Хофманом, сославшись на головную боль, я иду лечь — в студенческую комнату Оливера.