Камилл Бурникель - Темп
По прошествии времени и с помощью совершенно иных обстоятельств, полностью перетасовавших все карты, он составил себе совершенно иное представление о левантийце, который сначала оказывал Дории услуги, наблюдая за выполнением условий заключенных ею контрактов, и вскоре превратился в ее импресарио и одновременно продюсера. И его раздражало, очень раздражало, что та после всех этих лет продолжала дурно отзываться о нем, ни разу не удосуживаясь себя спросить, что за человек скрывается за этой маслянистой маской и двумя выдающими базедову болезнь глазами. Если только все между ними не было результатом предварительного и, по-видимому, негласного соглашения. Возможно, именно этим и объясняется то, что они никогда не думали о разводе. Во всяком случае, Хасену неоднократно случалось исправлять линию карьеры Дории таким образом, чтобы у той было меньше риска сломать себе шею. Так она перешла в underground кинематограф, — душой и мозговым центром которого был тогда Энди, — и не потому, что риск вывихнуть себе лодыжку перед камерой менее вероятен, чем на каких-нибудь прогнивших подмостках, а потому, что Хасен сумел убедить ее в отсутствии у нее какого бы то ни было голоса и в недостатке телесной выразительности. И еще — в находчивости ему, этому Хасену, никак не откажешь — он ее особенно сразил одним весьма уместно прозвучавшим замечанием, а именно, что перед камерой достаточно бывает разоблачиться только один раз, а потом укладываешь негатив в коробки, и больше не нужно проделывать все это каждый вечер заново. Теперь перед ней раздевались и одевались уже другие. А Дория начинала сниматься в серьезном, психологическом кино. И ситуация становилась взрывоопасной. Арам отдавал себе отчет в том, что в ближайшие недели, месяцы окажется совсем нелегко сохранять равновесие в их взаимоотношениях, в тех чувствах, которые они могли питать один к другому. Она отнюдь не была идиоткой. Хотя, четко представляя себе свое амплуа, всегда стремилась с помощью искусной и целенаправленной игры сохранять видимость таковой. И в отношении очень многих ей эта игра удавалась.
Бессонница всегда порождает у него своего рода эйфорию, отказ поддаваться усталости, поддаваться ночи. Головокружение последних часов, предшествующих моменту, когда заря намеревается наконец разгореться над Рио-де-Жанейро либо Киото, над Агрой и Тадж-Махалом. В иных широтах он покинул бы гостиницу, на такси либо за рулем взятой напрокат машины, в санях, в экипаже, в коляске рикши, иногда даже на велосипеде или пешком, чтобы отправиться навстречу еще не родившемуся утру. Или, точнее, чтобы вновь увидеть те неповторимые, необычные места, которые повергают его, когда он приезжает в них раствориться, в изумление и восхищение. А также некоторые другие места, с более острой приправой, на которые он наткнулся случайно либо куда его кто-то привел, составляющие теперь тоже часть его кругосветного путешествия. Его ночь не похожа на ночь других людей. Тех, кто путешествует, чтобы сменить ландшафт, чтобы отдохнуть от рутины. Его путешествие никогда не выходит за рамки границ его владений. На Родосе ли, в Голуэйе, в Портимане, в Миннеаполисе, в Баальбеке или же перед Аллеей Великанов — везде он остается на своей территории, на своем поле. Шаг его тот же. И дыхание. В Заполярье, и в тропиках. Он знает, чьи лица увидит, и не удивляется тому, что когда он проходит через только еще просыпающийся арабский рынок, с его запахами сандала, свежего коровьего навоза и ацетилена, его приветствуют, словно видели накануне, согнувшиеся над своими жаровнями ремесленники. Его личная география уничтожает время, расстояние. Нигде не является он иностранцем, которого абориген считает своим долгом обирать, осаждать предложениями, водить по грязным закоулкам и тупикам, сопровождать в святилища мрака и забвения. Его лабиринт включает в себя все эти таинственные сговоры и эти торги, все эти изношенные и едва переступившие порог отрочества маски. Ему ничто бы не помешало, окажись он там вдруг без средств, тоже водить иностранцев по этим райским уголкам грабежа и иллюзий, по этим вертепам наркоманов, если бы эти несчастные, у которых время самым жестоким образом «расписано», могли заняться чем-то более интересным, чем второпях щелкать фотоаппаратом или же портить себе нутро каким-нибудь наргиле. Человек ниоткуда, потому что везде у себя дома. Подобная банальная формула могла бы стать его девизом, если бы, осознавая искусственность, двусмысленность, архаичность всех разновидностей бегства, он не предпочел ей иную. Поскольку говорится, например, что человек нигде не находится по-настоящему дома, тот, кто постоянно переезжает с места на место, очевидно, приближается ближе всех остальных к этой истине, этой миграции, которая уносит всех людей к единственно возможному будущему, к единственной несмехотворной перспективе вечности.
Там и здесь, в тех точках земного шара, где ночная безопасность остается проблематичной, отели иногда предупреждают своих клиентов об опасностях, которые им угрожают, если они будут ходить в одиночку за пределами той зоны, где ослепительное освещение фасадов вместе с рассредоточенными по всему массиву и лужайкам огнями вызывают ассоциации с роскошными резиденциями бывших концессий. Не читать эти призывы к осторожности, вывешенные как раз в том месте, начиная с которого турист рискует оказаться жертвой назойливости, преследований, нападений, рискует оказаться ставкой в какой-нибудь игре между бродягами, местной полицией и консульскими службами, не обращать никакого внимания на подобные рекомендации — было его рефлексом. Предупреждения его не касались. Ведь невозможно же, в самом деле, жить, как он жил и как продолжает жить, переходя из одного виража в другой, — несмотря на все новые и новые барьеры, вспышки насилия, блокады, идеологические споры, угрозы войны, похищения заложников, угоны самолетов, бомбы ИРА, операции наемников, всевластие секретных служб, — и не построить на таком фундаменте своей философии. Потенциальные драмы, воспринимаемые так, как в былые времена воспринимались эпидемии, цунами, извержения, которые погубили не один рейс. Однако — возвращаясь все к той же притягательности и небезопасности ночных прогулок — нельзя организовать свое в конечном счете не такое уж бурное и не такое уж опасное планетарное существование, не будучи осведомленным обо всем том, что может неожиданно возникнуть и приключиться. Случается, что за ним кто-то пойдет, кто-то окликнет — и всякий раз он бывал в состоянии примерно оценить, с кем приходится иметь дело. Однажды ночью в Фесе, когда он выходил из дворца Джамай, на него с кинжалом в руке бросился один фанатик-ясновидец. Происшествие закончилось кризисом эпилепсии, свалившим безумца. И именно Арам уложил его на землю, а потом пошел позвонить в Джамай, чтобы приехали за больным. Ему и в голову не пришло, что и в этот раз тоже все могло бы кончиться гораздо хуже.
В Монтрё подобные опасности не подстерегали ни тех клиентов, что приезжают на целый сезон, ни тех, что оказываются там проездом. Турист, даже если он уже под парами, имел здесь не слишком много шансов найти себе в такой поздний час утеху по вкусу. «Гиг» был, конечно, уже закрыт, а что до остального города, то на улицах ни души.
Для Арама это не имело значения. Его поведение не подпадало под стандартные нормы. Когда он появлялся в том или ином месте, его восприятие предметов оказывалось настолько своеобразным, что место преображалось и становилось совершенно иным по сравнению с тем, каким оно казалось его завсегдатаям. Словно открывалось окно во времени. И в этот час тоже, когда очертания окружающего мира могли предстать расплывчатыми, нереальными, деформированными, случалось как раз обратное. Что его поражало, когда он не мог обрести сна, так это обострение зрительного восприятия. Возникал необычный интерес к многим деталям, которые в нормальной обстановке оставили бы его равнодушным. Все оживало, обретало смысл. И это все давало ему достаточно пищи для того, чтобы он не испытывал нужды бежать куда-то еще. Именно тогда, когда коридоры пустели и все салоны на первом этаже, за исключением холла и бюро приема, равно как и ресторанный зал, где он ужинал с Орландо, погружались в сумрак, все здание вновь становилось для него родным. По-настоящему гостеприимным. Внутреннее убранство с люстрами и кариатидами, перспективы, заканчивающиеся ночной темнотой либо фонтаном, волшебные кулисы с грузоподъемниками для оперных декораций, странные механизмы. Ни одной навязчивой физиономии. Никаких призраков. Свобода перемещения. Свободный доступ. Уникальное и настолько многоликое сооружение, что в нем можно было бы прогуливаться часами и не обойти всех его закоулков, не обозреть всех сюрпризов, начиная с этих невероятных подземелий, котельной и кухонь — с их многочисленными секциями: мойка, посудная, горячий цех, комната для полировки приборов, холодильные камеры, овощехранилище… — и кончая крышами, настоящими прогулочными палубами, с вентиляционными трубами, огромными антеннами на металлических мачтах, обозначенных для самолетов красными сигнальными огнями, как будто концерн «Ласнер-Эггер» располагал целой специальной семафорной системой, чтобы помочь испытывающим затруднение навигаторам ориентироваться на озере, равно как и целую телеграфную сеть, чтобы передавать и принимать известия со всех концов света.
