Камилл Бурникель - Темп
Он прочитал следующее: «American gentleman, 42 occasional visitor to Europe, wishes to correspond with attractive and witty ladies who may by occasional visitor to America. Will answer all letters and return all photos…».[33]
И это даже не был тон наивных матримониальных объявлений, а тон простого желания завязать контакты при минимальных усилиях. Или вот, среди прочих, такое объявление, еще более прозрачное: «I am a yong Persian female studentt (21). I love travelling. I would like travel through U. S. A. Please write to Box n 66. 73 ACCUEIL»…[34]
В этом контексте содержащийся в названии журнала оттенок «ретро» выглядел весьма двусмысленным, хотя отныне подобное толкование предполагалось и принималось. Следующая фаза должна предполагать, что в разделе девушек кандидаты будут указывать объем бедер и груди, а в отделе мужчин — размеры пениса. Все это казалось скорее забавным. Однако что общего между Тобиасом с его журналом и подобным промыслом? Подобные предложения, опрокидывая ход времени, отсылали все эти новые отели с кондиционированным воздухом и огромными площадями к дурной репутации этой профессии от самых ее истоков: когда постоялый двор был не чем иным, как лупанарием, вертепом, дурным местом. Это лишний раз подтверждает, что одно и то же слово может означать разные вещи.
Арам, возможно, потому, что он приближался к пятидесяти, не очень жаловал эти напоминания об убыстрившемся ходе времени, который силою вещей делал из него в какой-то степени зрителя этой иконоборческой суматохи, разбивающей модели, которые в действительности никогда не были его моделями.
Все поменялось, едва ли не в один день. В результате всеобщего отказа от ритуалов и от литургии. Он ощущал себя слишком посторонним, чтобы это могло его затронуть или ущемить. Он родился на обочине и не страдал от этого. По существу, весь этот мир стал его миром лишь потому, что его причислили к нему в эпоху «Отеля на водах» с помощью привилегии, которой он не добивался, но которую своим жестом подтвердил Тобиас, сделав его наследником.
Как только он получил эту долю причастности, заинтересованности — долю, которая весьма уменьшилась после дележа с другими наследниками и после выплаты налогов, — он стал свидетелем медленного и торжественного, начавшегося с периферии развала фирмы. Однако поскольку и жизнь уходила тоже, он склонен был рассматривать эту получившую отсрочку катастрофу во взаимосвязи с естественным процессом своего собственного существования, включающего неизбежную эрозию и сдачу позиций. Его истинными «домами» оставались рассеянные, словно на какой-нибудь астрологической карте, места, куда он время от времени возвращался, и каждое из них было созвучно той или иной части его самого, тому или иному событию, моменту счастья, болезни, внезапной опасности, угрожавшей даже его жизни, — как, например, в Мюнхене, когда забаррикадировавшийся в его комнате бывший нацист целился в него из револьвера, — наконец, целому множеству мимолетных приключений. Каждый из этих «домов» хранил свой особый аромат, память об иной реальности, и когда он туда возвращался с другого конца света, то тотчас обнаруживал «влияния», которые испытывал здесь на себе в прошлом. Эти места никогда не были для него «жилищами», а лишь транзитными пунктами, бродами, мостами, соединяющими один берег с другим, и истинным его местом всегда оставалась их перемена.
Здесь в Монтрё находился вход, начало. А где окажется выход из этого кольца? В каком «доме»? Таких вопросов он себе не задавал.
Боже, ну чем могла бы сейчас заниматься Дория?.. Названный срок уже давно истек. Накануне, в Нью-Йорке, Монтрё ответил сразу же, и в ту же минуту он уже говорил с Орландо. Но сейчас он был не в Нью-Йорке. Он сунул журнал в корзину для бумаг. По правде говоря, что его раздражало в этих объявлениях, так это витиеватые благовидные предлоги. Он любил, чтобы люди показывали себя такими, какие, они есть. И в конечном счете большой отель является местом, где люди тоже могут показывать свое настоящее лицо и предлагать себя при помощи обезоруживающего реализма.
Это ему напоминало Одного типа, лифтера в Ментоне, который обслуживал в постели всех подряд, кто только к нему ни обращался, причем комментировал это так: «Я зашибаю, а задница расплачивается!» За подобную способность всегда быть в пике формы, независимо от возраста, цвета кожи или пола партнеров, персонал, пораженный талантами, которыми молодой лифтер никогда не одаривал мелкую сошку, прозвал его «С-четверти-оборота». Не это ли его погубило? Дирекция выставила его за дверь. Однако двух сезонов ему хватило, чтобы создать себе особую клиентуру среди всей клиентуры и, следовательно, проложить себе почтенный путь в жизни. Его удачливость в том и состояла: не промах малый, всегда готов на подвиг удалой! Теперь уже никто не удивляется, когда гондольеры становятся сталелитейными магнатами.
В этом отношении «Гостеприимство» еще несколько отставал, и его целомудрие могло показаться чрезмерным. Каждая эпоха в определенный момент подводит детонатор под груз обычаев, и порой заряд взрывается. В том, что касается современной эпохи, то ничто так не поколебало благопристойности, ничто не оказалось столь губительным для некоторых условностей, как первый оргазм, отснятый на пленку и свободно показанный на всех экранах. Все остальное из этой области относилось к разряду разговоров.
Таким образом, «Гостеприимство», обнаруживая свою робость в области встреч, подтверждал свою верность прошлому, культивировавшему сдержанность в том, что касалось контактов, к коим стремились люди одного пола либо разных полов. Между тем в этой области эволюция нравов поставила в очень невыгодное положение определенную часть персонала старинных отелей с прустовскими флюидами. Посыльные и другие служащие подобного ранга, не имея устойчивых контактов с клиентами, каждый сезон меняющимися, как листья на деревьях, почти совсем утратили свою роль тайных агентов, курьеров, иногда даже маклеров, необходимых как для того, чтобы помочь продать в срочном порядке драгоценности, яхту, шикарный автомобиль, так и для того, чтобы быть в курсе запросов очаровательных созданий, оказавшихся в затруднительном положении в момент оплаты счета. Перемены здесь выразились очень отчетливо. Решительный отказ от табу привел к устранению посредников.
На этом сильно погорел персонал. Все осуществлялось теперь без посторонней помощи. Между самими заинтересованными. Достаточно было одного взгляда. По рукам или нет.
Всюду, во всех звеньях цепочки, теперь был бар, бассейн либо еще более оптимальные и оперативные средства вроде солярия, где тела уже смешивали воедино свои запахи, либо сауна, где при благоприятной обстановке не исключался искус свершения сделки на месте. Тела там оценивают друг друга непосредственно, без какой бы то ни было риторики, запросто, почти невинно, во всяком случае трезво. Бумажник и секс. То и другое находится на одной воображаемой линии, куда каждый стремится вписать своего партнера. Гораздо реже притягательность личности, не поддающейся угадыванию, предполагает игру приподнимания завесы над тайной, которая отныне кажется не чем иным, как сомнительной и анахронической уловкой. Очарование великих лицедеев ушло в прошлое.
Арам, дойдя до этого в мыслях, мог бы спросить себя, не окажется ли и Дория одной из фигур этого «Бульвара заходящего солнца», когда ей прибавится еще несколько лет и когда у нее будет более бесспорное международное признание.
Если бы его попросили сделать из всего этого вывод, то он бы решительно заявил, не без риска показаться банальным, что нужно идти в ногу с временем, и сразу же отшутился бы, вспомнив один довольно неплохой анекдот про знаменитого хирурга, профессора Ларивьера. Смерть настигла его на вечере Белых Кроваток, прямо перед бутылкой охлажденного шампанского. Все бросились к нему, чтобы услышать его последние слова. А он, к всеобщему замешательству, произнес: «Да здравствует телефон!» До сих пор так никто и не объяснил, что же профессор Ларивьер хотел завещать или сообщить и не явилась ли подобная манера прощания с жизнью чем-то вроде пируэта, какой-то фигой здравому смыслу или все-таки он хотел воздать должное одному из величайших достижений современной техники, распространение которой настоятельно облегчило его контакты с больными и коллегами и сэкономило ему за годы его карьеры огромное количество времени.
«Да здравствует телефон!» Раздался звонок. Голос был незнакомый. Дория взяла трубку только тогда, когда ей сказали, что на этот раз на проводе Арам.
— Что произошло? — спросил он.
— Мой фильм. Арам… Я попросила мне его показать без публики… все так плохо… это будет катастрофа… Ты ничего не скажешь?
— Я же его не видел.
— Как же, ты же видел rushes.[35]
— Но я в этом совершенно не разбираюсь.
— Это ужасно! Просто ужасно! Надо было делать премьеру не в Лондоне. А в Париже. Или, может быть, в Германии.
