Михаил Левитин - Богемная трилогия

На ощупь она провела по его лицу, бороде, только она одна знала, что стариком он не был. Она гладила его руки, ей нравилось их гладить.

— Ты влюблена? — спросил старик.

— Я всегда влюблена.

— Кто он?

— Если бы я знала, кто они, в кого я влюблена. Скоро все кончится. Ты влюблен?

— Да, в юношу, прекрасного, как лань. Скоро все кончится.

— Он знает?

— Зачем ему знать? Я захвачу его врасплох, я воспою его в поэме, и он уступит мне.

— А потом?

— Потом все кончится.

— И ты будешь навсегда принадлежать мне?

— Я и так всегда принадлежу тебе. Что маленький?

— Его бес водит. Он хочет заработать большие деньги, не знаю, зачем они ему, какие-то друзья, девки, он очень красив.

— Говорит обо мне?

— Никогда, со мной никогда. Но думает. Я всегда знаю, когда он думает о тебе.

— Я ваш позор.

Она улыбнулась в темноте, убрала руку.

— С Марией по-прежнему ссоритесь, все отдельно?

— Я проклял ее.

— Родную сестру?

— Да, проклял. Она пожалела брату стиральный порошок.

— Как это «проклял»?

— Тогда я накупил этого проклятого порошка и осыпал ее с головы до ног, потом я окатил ее водой из моего ведра, и когда она вспенилась, я крикнул ей: «Забери весь мой стиральный порошок, я дарю его тебе, будь ты проклята!»

— Боже мой, а она?

— Она долго смотрела на меня, вся в мыльной пене, как Ведьма-Снегурочка, а потом вцепилась, и мы катались с ней в пене по линолеуму, выкрикивая проклятия, мы катались туда и назад вдоль террасы, пока не покатились вниз по лестнице на двор, и за это время она припомнила мне все, и я не знал, какая злая у нее память: какие-то неоплаченные счета за электричество, разбитые чашки, неверно поделенное наследство и даже то, что я в четыре года взял у нее четырнадцать копеек на соску и не вернул.

— А ты?

— После того как все кончилось, я простил ее.

— И сейчас у вас мир?

— Почти.

Она подошла к окну и стала на фоне безжизненно светящегося гостиничного неона, стала в профиль, нарочно, он любил разглядывать ее профиль.

— Я никогда не могла привыкнуть к этой резкой смене ненависти и любви.

Хотелось обрисовать ее силуэт на фоне окна, перевести на стекло и прямо на силуэте ее, ближе к сердцу, повесить распятие, пульсирующее, как сердце. Будет идти дождь и сжиматься распятие, взойдет солнце, и озарится ее силуэт.

— Давай обвенчаемся, — неожиданно предложил старик.

— Что?

— А-а-а, что это за развод, что это за развод? Я боялся подвести тебя, сына, я давал вам свободу.

— А сейчас ты хочешь отобрать ее?

— Я ничего не хочу только колоколов, обряда, свечей, и золота, и жадных глаз гостей, и восторга неба над нами.

— Ты всегда хочешь невозможного.

Он обнял ее.

— Я праздника хочу, для всех праздника, я хочу взлететь вместе с тобой над миром, невеста моя. А свадебный подарок я буду делать так долго, что вручу тебе только в день моей смерти. Представляешь, что это будет за подарок!

Восторженные слова пузырились в темноте, теперь говорили оба он и Каварадосси, говорили одновременно, она не перебивала, слушала обоих, за этим признанием ехала она сюда, потому что недолговечная ее красота нуждалась в подтверждении, а все, о ком он расспрашивал, только брали, брали от нее, как от вечности, не подозревая, что это он, старик, которого враги называли старым педерастом, создал ее как женщину двадцать лет назад, и ее тихая жизнь влеклась за его бурной, скандальной, несчастливой.

Он жил без сына. Она знала, что это для него значит. Все, что сын услышал, когда отца первый раз сажали, так поразило мальчика, что могло довести до самоубийства, трудно было падать с головокружительных высот своего детства, так убедительно лгали судьи, так хотели опорочить, что расхотелось жить, и только дух противоречия спас его. Ему захотелось действовать вопреки, он изменился до неузнаваемости, фамилию менять отказался, хотя она закрывала доступ в любой институт, приходил домой избитым почти каждый день, так как защищал эту фамилию яростно, а ребята, наслушавшись сплетен, имя его отца оскорбляли. Мальчик вырос сильный, плечистый, дерзкий. Отец, но не защищенный вдохновением. Ему бы надо приезжать сюда, но он не хочет. Ему бы надо спросить, но он не спрашивает. Она не могла догадаться, о чем он хотел спросить отца. Ей же самой было достаточно прилететь в Киев, заехать сюда на ночь и в объятиях кресла с ковровым покрытием, среди всех скрытых тьмой картин и кукол, всех забав его души, держать голову старика на коленях, слушать, слушать неразборчивый бред этой одинокой жизни и до первого солнца покинуть дом, чтобы сестра не узнала о ее приезде и не задала слишком много лишних вопросов.

Но всегда, уходя, она чувствовала в спину взгляд сестры из-за неплотно прикрытых ставен. Это был его взгляд, это был их взгляд, они смотрели ей вслед, как смотрят заключенные, как смотрят узники в концлагере, смотрели, благословляя на жизнь.

Керосинщик проснулся с мыслью, что принести старику, и старуха проснулась с мыслью, что отнести старику, все мальчишки проснулись с мыслью, что отнести старику, весь город проснулся с мыслью, что отнести старику.

Одна только безумная соседка Клавдия знала, что старику от нее нужно, и последние нитки искусственного жемчуга, купленного еще до войны, отнесла в огород за домом и приодела в него кукурузные початки. Кому придет в голову искать жемчуг в огороде?

Полюбовавшись, вернулась домой. Там старый колдун не найдет, а о том, что жемчуг прилетали и склевывали птицы, Клавдия не догадывалась. Куда бы ни спрятать — лишь бы спрятать, иначе придет и выцыганит для каких-то затей. Сверкнул жемчуг на тонкой кукурузной шее далеко от стариковских глаз.

Кладбищенский мастер Яков спрятал дрожащий листок сусального золота в конверт, потом подумал, ругнул себя за жадность и присовокупил еще один. Это место на кладбище купил ему у артели старик еще десять лет назад, когда вернулся из тюрьмы Яков, где и познакомился со стариком, вернулся, чтобы убить неверную свою жену. Долго размышляли они вместе на стариковской мансарде, отговорил старик убивать.

«Руки у тебя золотые, Яков, — сказал он. — Мы им другое применение найдем, убить — дело нехитрое». И нашел, дай Бог ему здоровья, самые жестокие мысли здесь, за этой работой, уходили в землю. Яков строил надгробья, сам выбивал по кальке лица покойников, сам буквы золотил. Листки сусального золота предназначались старику.

Маленькая девочка шла вокруг своего дома и нашла медную пуговицу, на пуговице — якорь. Сначала она долго терла ее о кофточку, пока та не засверкала, потом начала играть ею, а наигравшись, вспомнила о старике и понесла ему пуговицу.

Семья морского адмирала в это воскресенье сложила целую посылку для старика, хотя на почту идти не надо было: доехать на автобусе из центра до дома старика и передать. В ней было все, о чем просил старик, когда адмирал умер: часы адмирала, золотое шитье адмиральского мундира, эполеты, брелок, орден Андрея Первозванного, фотографии деда и штука сукна, тоже оставшегося от деда, чтобы старик сшил себе костюм или приспособил для каких-то иных затей.

Не дожидаясь, пока старик придет за пластмассовыми амурчиками, которые шли на люстры, председатель артели инвалидов по производству люстр сам отложил в картонный ящик амурчиков, прикрыв их несколькими гроздьями пластмассового винограда.

Мальчишки, купаясь в Днепре, выбрасывали на берег сверкающие на солнце черные раковины — они тоже предназначались старику.

Вера Петровна, библиотекарь санатория «Криница», вырезала для него из списанных иллюстрированных журналов картины старинных мастеров.

Портной собирал цветные лоскутки в узел, внутренне сокрушаясь, что отдает волшебные заплатки, а сам старик, стоя в полный рост на чердаке своего дома, смотрел в старый полевой бинокль, как сносят ему со всех сторон драгоценную добычу люди.

Ему несли все, жизнь не пропадала. Если не несли, он отбирал сам, уговаривал, сопротивляться было бессмысленно, он переводил их существование в вечность, ничто не пропадало.

Ему всегда было нужно моментально, ждать он не умел, жизнь как материал была под рукой. Он бросал взгляд, и возникала идея. Возникала от взгляда не наоборот. А так как она почти всегда была чудом, каждый пытался оказаться в поле его взгляда. Жизни нельзя было дать пропасть, это несправедливо.

Он брал в руки грязный кусок мешковины и говорил: «Это мешковина — моя современница».

Он рылся в мусоре, как динозавр, он отвлекался от новостроек, от всего приглаженного и рылся, он был зорок, оброненная иголка не могла укрыться от его взгляда, при нем не страшно было терять, он находил вещь обновленной, он обнаруживал в ней все задатки великого творения. От него нельзя было укрыться.