Жан Фрестье - Выдавать только по рецепту. Отей. Изабель

Несколько дней я притворялся, будто верю, что травлю себя из снобизма, от праздности, что принимать наркотики — это хороший тон, если только соблюдать манеры. Я манерничал, напускал на себя тон выскочки. Иногда я кололся, брюзжа: «Ну вот! Опять укол! Как надоело».

Я ничем не рисковал в этой игре. Удовольствие было мне гарантировано. Оно продлится еще многие дни. Так я подменял правду, пугавшую меня своей карикатурой.

В то же время я снова стал общительным, даже обходительным и скорым на восторги. Мы с Клэр встречались каждый вечер. Мы шли в казино или в дорогие рестораны, чаще всего в один, этакую таверну в погребке, где ужинали при свечах. Мне нравилось это место.

Клэр сидит напротив меня. Между нами маленькие огоньки свечей. Я чувствовал себя счастливым.

Как для того, чтобы укрыть святые мощи толщиной в палец, строят собор с тремя нефами и двумя колокольнями, так и мне, чтобы приютить свою радость, требовалась комфортная обстановка. Клэр, свечи на столе, белая скатерть, — все это было вторично. Главным, запрятанным в тайники моей крови, было маленькое пламя удовольствия, поддерживаемое наркотиком. Я оберегал его, беспрестанно его подпитывал.

Клэр напротив меня сидела молча.

— Так ты не хочешь выйти за меня?

— Пока нет. Время еще не пришло.

Этот отказ Клэр, непонятный отказ, порой меня тревожил. Он задувал мою радость. А вдруг я больше не буду счастлив! Мне казалось, что моя радость гаснет. Я прислушивался к своему телу; проверял уровень наркотика; пополнял его; снова выплывал на ровную поверхность.

Такое дорогостоящее счастье заслуживало моего безраздельного внимания. Из страха принуждения я предупреждал все свои капризы. Я не мог ни секунды посидеть на одном месте. Клэр удивлялась, брала меня за руку.

— Как ты взвинчен! Тебя словно лихорадит.

Она направляла на меня свой спокойный взгляд.

— Тебе надо отдохнуть, больше спать.

Ах! Какой там отдых! Словно в самые прекрасные дни медового месяца, я не чувствовал усталости. Я стал неуязвимым.

Это продолжалось недели две.

Однажды утром, пока Клэр, оставшаяся на ночь у меня, варила кофе на кухне, я захотел взять шприц для первого укола. Капля, оставшаяся в нем со вчерашнего вечера, пенясь, вытекла из иглы. Я почувствовал такое сильное отвращение, что меня вырвало.

Я снова лег, внезапно лишившись сил. Полгода бегания за наркотиками давили на сердце, душили меня. Ко мне вернулись воспоминания о бесполезных вылазках, бесконечных бдениях, причем как-то сразу, словно все шаги, которые я сделал за полгода, соединились и вытянулись по одной дороге, конца-краю которой не было видно.

Я закрыл глаза, заткнул уши. Я больше не хотел ни видеть, ни слышать. Мое тело стонало, просило пощады.

Вошла Клэр с кофе на подносе. Я хотел отвернуться; на меня снова накатила тошнота; я даже не успел встать, как меня вырвало.

Клэр положила руку мне на лоб; она вытирала мне лицо полотенцем, пахнувшим мокрой собакой — запахом моей тоски. Я захотел встать, задыхаясь от отвращения; Клэр удержала меня. Я захотел вырваться; она силой уложила меня на постель. Полотенце снова вернулось ко мне, с этим ужасным запахом, словно в бреду. Пора было с этим кончать; мне надо сделать три шага, чтобы взять лекарство. Нужно принять его побыстрее. Клэр держала меня. Я закричал:

— Да отстань же от меня наконец!

Она выпрямилась, удивленная, но еще готовая к жалости, со своим тошнотным полотенцем в руке.

— Выйди, я хочу побыть один.

— Но почему? Ты болен.

— Да, я болен. Оставь меня. Выйди.

Она шагнула ко мне. Сейчас заплачет. Я взял ее за руку, вытолкал за дверь, повернул ключ в замке.

Я пошел за шприцем. Эта жидкость, светлая, как родниковая вода, внушала мне непреодолимый ужас. До сих пор она казалась мне без запаха. Теперь, с закрытыми глазами, я узнавал ее растительный запах, сладковатый аромат раздавленных листьев. И вот этот ужас мне надо было принять. Это была болезнь, но и лекарство, лекарство с запахом болезни. Если бы еще мне предстояло только выпить его. Хуже было ввести его себе, смешать со своей кровью.

Я сделал себе укол, вздрагивая от икоты. Полежал несколько минут, опрокинувшись на кровать. Я слышал, как Клэр вздыхает за дверью. Она следила за мной. Я чувствовал, что она прижалась к двери, приникнув к ней ухом или, еще того хуже, глядя в замочную скважину. Если я сейчас не открою, она пойдет за Рене, вызовет пожарных и полицию. Ее нескромная любовь внушала мне отвращение.

Потом моя ненависть улетучилась вместе с недомоганием. Я открыл дверь. Клэр вошла. Наверное, она ожидала обнаружить мой труп. Я позволил ей целовать меня вволю. «Как ты меня напугал!» — приговаривала она. Она поласкала меня, потом напомнила, что мы ели накануне, чтобы понять, из-за чего мне стало плохо. Я перебирал вместе с ней. Это не могли быть ни яйца, ни рыба, ни даже соус из каперсов. Нет, решительно ничего не подходит. Мы решили, что я съел «что-то такое», из-за чего мне стало плохо. Какое-то время я пытался в это верить. Но я утратил веру в свое непогрешимое здоровье. В первый раз мое тело взбунтовалось. Оно не принимало наркотик. Это отвращение, охватившее меня при пробуждении, было его криком тревоги, последней попыткой защититься.

Отныне мне придется действовать против моего тела, заглушать его крики перед тем, как прикончить. У меня больше не будет извинения в несознаваемости происходящего. Мне придется, без всякого желания умереть, несколько раз на дню совершать это самоубийство.

— Ты не хочешь кофе?

Я повернулся к Клэр. Она села напротив меня, положив руки на колени, обтянутые юбкой. Как она проста и уверена. Я соскользнул к ней на колени, улегся на них, как на земле.

— Я много думал о тебе в последние дни, — сказал я ей.

Я лгал. Никогда я не был столь далек от Клэр, столь далек от действительности, как в последнее время. Но чтобы придать вес тому, что я собирался сказать, надо было отнести эту отдаленность на счет раздумий. Я надеялся, что в этот момент все переменится, что мой страх будет сметен грядущими потрясениями.

— Ты знаешь, почему я болен?

Она прикрыла мне рот рукой, грустно улыбнулась:

— Знаю. Рене мне объяснил. Я не хочу, чтобы ты об этом говорил.

Она встала, а я, надеявшийся напугать ее, спрятать свой страх за ее собственным, остался стоять на коленях перед пустым стулом.

— Ты поэтому отказываешься стать моей женой?

Она не ответила.

— Какова же другая причина?

— Ты меня не любишь.

Я хотел возразить, но не нашелся, что сказать. Я чувствовал, что мы с Клэр дошли до той точки, когда слова теряют свой обычный смысл. Они прикрывали бы чувства, им не соответствующие. Не стоило разговаривать. Надо было ждать. У меня впереди год. Однажды Клэр скажет «да», моя жизнь снова станет легкой, я откажусь от наркотика. Я ничем не рисковал, давая себе такое обещание, потому что выполнять его надо было не сегодня. Главное, чтобы Клэр оказалась рядом в день отречения, в тот на самом-то деле далекий день.

Эта мысль владела мною несколько часов, но тревога, хоть и тщательно замаскированная, от этого не исчезла.

Отныне я стану пленником своей тревоги, как был рабом своей потребности во времена, когда искал наркотик. Моя подневольность только изменила форму. Пускай я твердил себе, что защищен от нужды на несколько месяцев, напоминал себе недалекое время, когда я жил одним днем, это не приносило мне никакого удовлетворения. К чему эта отсрочка на несколько месяцев, если мне надо будет просыпаться каждое утро таким же печально больным, так же верно приговоренным к смерти, как сегодня.

Я призывал на помощь свое наслаждение; оно не могло покинуть меня; еще накануне я жил восторженно. Мне пришлось склониться перед очевидностью: даже мое наслаждение пошло прахом. Словно человек, который, исчерпав радость от владения новым автомобилем, возрождает ее, покупая чехлы и колпаки на колеса, я цеплялся за бутафорию. Я приобрел новый шприц улучшенного образца (еще немного, и я заказал бы выгравировать на нем свои инициалы), затем полный набор тонких игл и миленький футляр, чтобы все это хранить. Настоящий арсенал наркомана.

Я ждал следующего утра, чтобы посмотреть, как я проснусь. В это утро меня не рвало. Ко мне вернулась вера. У меня впереди еще будут хорошие дни: дни без рвоты.

Сегодня был прекрасный день. Я из каприза зашел в аптеку. Выбрал самую скупную, самую неприветливую. Я вошел в нее уверенным шагом и, поскольку меня заставляли ждать, несколько раз кашлянул, чтобы выразить свое нетерпение, чтобы аптекарское «Чем могу служить, месье?» стало более агрессивным и подозрительным. Тогда, с напускным благодушным видом пассажира, которого контролер просит предъявить билет, а билет у него как раз есть, я сказал: «Тюбик зубной пасты». Это был миг торжества. Я мог заходить в аптеки, как все люди. Да, в этом было острое наслаждение. Однако оно меня утомило. Я даже испытал суеверный страх при мысли о том, что подобные ребяческие шалости могут накликать на меня беду.