Мухаммед Диб - Пляска смерти
«Ну, раз уж они здесь собрались, надо ими заняться», — говорю я.
«Вы еще не устали от тех, кто вам все уши прожужжал своими речами? — спрашиваю. — Кто вас утопил в потоке своих слов и кто только и знает, что петь одну и ту же песенку: „Надо жертвовать! Надо, чтобы народ принес себя в жертву!“ „А почему бы и нет? — можно было бы ответить им. — Вот именно! В жертву! Но только хорошо бы посмотреть, как это делается, пусть кто-нибудь из вас нам и покажет! Ваш пример будет полезен для народа! Ведь даже крохами с вашего стола можно накормить досыта всех нас! Ну что, не хотите ли начать?..“»
Бабанаг толкает меня в бок, орет что есть мочи:
«Замолчи! Замолчи, несчастная!»
Я отстраняю его ладонь, стряхиваю, как муху. А люди стоят как ни в чем не бывало и ждут, что будет дальше.
«Народ! — говорю я, а сама просто подыхаю от смеха. — Ах, этот народ! Он всегда и хороший, и добрый, особенно когда погибает в горах, воюя, или потуже затягивает поясок от голода! Но чтобы пользоваться жизненными благами, он еще не дотянул, куда ему! Вот их настоящие мысли, вот что они в самом деле думают о нас. А истина в том, что люди должны быть счастливыми, чтобы иметь силы жить! Понимаете? Счастье — это же так просто. И никто на этот счет никого обманывать не должен; счастье существует только там, где человек остается человеком, где живет по-человечески. А не как рабочая скотина! И не как убойный скот! Для таких счастья не существует».
Бабанаг завизжал от ужаса:
«Несчастная! Ведь, если узнают, чтó ты тут несешь, тебе не миновать их тюрьмы! Ты просто не можешь, чтоб не влипнуть в какую-нибудь историю! Это уж точно!»
Он меня толкает руками, бьет в поясницу головой, лишь бы я замолчала. Но нет, я уж все выскажу им до конца, всю правду.
«А сумеют ли они вам объяснить, почему они считают, что именно вас можно приносить в жертву, как баранов, а другим положено только жить в свое удовольствие?»
Бабанаг закричал на тех, кто слушал все это:
«Эй вы! Идите отсюда, занимайтесь своими делами! Уходите! Не обращайте на нее внимания!»
И все толкает меня, пока они наконец не расходятся, все до одного. Так никто из них даже рта не раскрыл. Не сделал ни одного жеста. Будто все они ничего не видели, ничего не слышали, да так и ушли.
И тогда я ору на Бабанага, чувствуя, что уже ничто не в силах меня удержать:
«Убери прочь свои грязные лапы! Зачем ты меня хватаешь ими?»
У него перехватило дыхание от испуга. Но руки он сразу отпустил.
«Ну вот, пожалуйста. А теперь, моя хорошая, — теперь, когда эти идиоты ушли… теперь можешь мне высказать все, что захочешь…»
Разъяренная, я ему кричу:
«Да при чем тут ты?.. Разве о тебе речь?»
«А почему бы обо мне и не вести речь? Я — что, я не в счет? Так, дерьмо всякое?»
Я смотрю на него. Он задумывается и вдруг опровергает самого себя:
«Да нет, ты, в сущности, права, конечно».
«Права? Понимаю, что ты хочешь сказать!»
«Да, ты права. Меня не переделаешь. Разве можно вытащить меня из моей грязи и лени?»
«Не беспокойся, я для этого и пальцем не пошевельну».
«Ну и для других не старайся. Они тоже такие же и тоже не заслуживают твоих усилий. И не хитрее меня. Бог — добрый, когда захочет, или злой, тоже когда захочет, — сотворил их такими, какими захотел. И оставь их в покое, подружка, так, наверное, будет лучше и для них самих, и для всех нас! Это моя точка зрения!»
«Свою точку зрения можешь оставить при себе. Не у тебя же я буду, в самом деле, спрашивать, что мне делать!»
Тогда он говорит:
«Мы и без того не соответствуем месту, которое занимаем в этой жизни, Арфия! Чего там! Шкуру свою собственную заполнить нечем! Трепыхаешься, как горошина несчастная, попавшая в бурдюк, и все тут! А ты еще хочешь, чтобы люди делали выводы какие-то из того, что ты им рассказываешь!»
«Но надо же их разбудить!» — говорю я.
«Это слишком трудная задача — проснуться. Да, может, они вовсе и не хотят этого»
«И все-таки надо, чтоб они открыли глаза!»
«Они их откроют, глаза свои. Сколько хочешь. Но только внутрь себя, продолжая спать».
«Так нельзя».
«Еще как можно, — возражает он. — И так будет, наверное, даже лучше для всех».
«Чтоб у тебя кожа присохла к костям! Зачем тогда и Слим, и все другие жертвовали собой там, в горах?! Значит, все было напрасно?»
«Слим? Да эти люди и не знают даже, что он жил и что он умер!»
«Однако если что-то и должно нас чему-то научить, так это именно жертва тех, кто пошел умирать, сражаясь, в горы».
«Разве мертвые, Арфия… разве мертвые могут чему-нибудь научить живых?»
«Ну что за убожество! А я еще говорила своим товарищам там, в горах: „Если можете, спасайтесь, спасайтесь! Живите! Но остаться в живых, выжить — это еще не все! Главное — это уметь распорядиться своей жизнью, а когда надо — отдать ее! Бороться, защищать революцию! И если никто не захочет пожертвовать собой, то погибнут все!“ Так я им тогда говорила. Да! И я знала уже, кто из них останется в живых, а кто будет убит. Они-то все делали вид, что не знают этого, и молчали. Иногда даже посмеивались друг над другом! Посмотри на меня, Бабанаг, посмотри, как выглядят те, кто требовал от других жертвовать собой, кто требовал у своих соратников оплачивать своей смертью жизнь других…»
«А что потом?» — спрашивает он.
«Ну что бы они сейчас сказали, если бы вдруг смогли вернуться?» — говорю я.
Он мне гудит прямо в ухо:
«Я — дерьмо собачье, Арфия! Слышишь? Дерьмо собачье!»
«Если бы вдруг они вернулись сюда, покрытые кровью, которую пролили за меня, если бы вернулись и увидели, как разбились теперь, рассыпались в пух и прах все те идеалы, за которые они погибли?»
«Такие, как я, дерьмо собачье, ничего не понимают в…»
«Я вот стою здесь перед тобой, но я-то ведь тоже воскресшая из мертвых! Как самая настоящая душа, поднявшаяся на землю из глубины могилы! В тот день, когда я вернулась из боя живая, а потом возвратилась в свою деревню, знаешь, что со мной случилось? Меня никто не узнал. Ни один человек. Как будто я уже была никем. Даже собаки, которые лаяли мне вслед, не приближались ко мне. Я была воскресшей из мертвых. Но одинокой! Совсем одинокой. Вот что я обрела».
«Сволочи…»
«И ты тоже, ты тоже одинок».
«Чтó я?»
«Один, — объясняю я ему. — Один! Одинокий, никому не нужный!»
Он говорит:
«Я как-то об этом никогда не думал. — И вдруг разозлился: — А зачем ты мне это говоришь сейчас?»
«Да больше не о чем говорить, в любом случае…»
«Ты всегда болтаешь больше, чем нужно. И в результате даже сама не знаешь, чего говоришь и для чего говоришь. И того не знаешь, о чем можно говорить, а о чем нельзя».
«А как иначе люди узнают правду, — спрашиваю я его, — если молчать, а? Ведь если и есть моменты, когда люди совсем близко подходят к истине, так это тогда, когда они обмениваются мыслями со своими близкими, говорят друг другу все, что думают. А ведь есть такие мгновения, Бабанаг! Когда истина уже совсем рядом и кажется, что вот-вот ее можно будет потрогать! Но потом…»
«Значит, все-таки революцию делать было легче, чем жить сейчас?»
«Не знаю уж, что там легче, что труднее. Все перепуталось».
«Ты больше не знаешь, где эта твоя истина, вот чего ты не знаешь…»
«Да разве во всем, что сейчас происходит, можно разобраться… А ты постарайся в следующий раз не мешать мне говорить с народом! Иначе тебе это будет дорого стоить!»
«Но…»
«Я свободна!»
«А я, что будет со мной?»
«С тобой? — удивляюсь я, не понимая вначале, чтó он имеет в виду. Потом до меня дошло. — С тобой будет то, что ты сам захочешь!»
«Вот преступница! Ты ведь еще одного сироту стране подбросишь! А их и без меня здесь хватает!»
«Ну что ты ко мне привязался!»
Он втягивает голову в плечи, так что теперь одни его горбы торчат.
«Не сердись, Арфия!»
«Я буду говорить, когда захочу, и заткнусь, когда этого сама пожелаю. Человек при рождении получает в подарок не жизнь свою и не смерть, но свою судьбу. Вот почему я не боюсь никого и ничего».
«Конечно, конечно», — поддакивает он мне.
Какое-то совсем бледное солнце появляется на небе, и я задираю нос ему навстречу, хочу увидеть его. Я ему улыбаюсь, чтобы оно согрело меня, успокоило. Думаю про себя: «Солнце утолит мои печали, развеет заботы». И говорю Бабанагу:
«Вот и солнце проглянуло, и теперь все мои заботы исчезнут».
Он ворчит:
«Не знаю ничего. Меня это не заботит».
«Ты что, не в духе?»
Бабанаг бубнит что-то себе в бороду. А я слышу только солнце, чувствую, как оно гулко проникает в меня, возвращает к самой себе, снимает напряжение. Больше ни о чем другом не думаю. И говорю:
«Вот и осень, Бабанаг».
А он мне:
«Давай пойдем отсюда».
«И там, в горах, тоже осень…» — продолжаю я.
