Роберт Шнайдер - Ступающая по воздуху
— Поговорим где-нибудь в другом месте, Амрай.
— Я требую от тебя благожелательности. Где сейчас Амброс?
— Благожелательность не вяжется с выкручиванием рук. Я сама выбираю себе друзей. Если ты терпеть не можешь моих друзей, ты и меня не выносишь.
— Где Амброс?
— Хватит тебе терзаться.
— Где он?
— Не в городе.
— ГДЕ??!! Говори, тварь!!
— О-ля-ля! — раздалось из дамского туалета.
— Прости, Инес. Мне, право, жаль.
— Думаю, нам больше не о чем говорить.
— Инес.
— Отпусти мою руку.
— Инес.
— Ты что, слепая, Амрай? Неужели ты вправду так слепа? Ты не знаешь, кто на самом деле Эстер?
Наступило мгновение стоп-кадра. Как будто нажали на «стоп»-клавишу. Замерли руки, губы, даже блеск глаз. Женщины смотрели друг на друга в фотографической неподвижности. Наконец Инес не выдержала. Ее широкий выразительный рот вздрогнул, лавандово-бледные губы уже не обещали никаких связных слов. Инес поняла: все кончено. Она рефлекторно взъерошила рукой свои темносоломенные волосы, уронив их на плечи, сняла с головы обруч и снова надела его. Она отвернулась от Амрай и пошла прочь, спокойно шагая по залу — красивая рослая женщина в элегантном костюме с черным бархатным верхом — и плеща широкой юбкой, переливающейся зеленоватым муаром.
— Ты не можешь отвезти меня домой?
— С чего бы это? — удивился Харальд.
— Извини, Марго. Харальд, сделай такое одолжение.
Тот притворился идиотом, хотя понял будоражащий взгляд сестры. Инес Ромбах схватила пальто и тут же покинула «Галло неро».
В углу возле телефона-автомата мир уподобился забытой депеше. Сначала в голове Амрай все стерла пустота. Потом послания памяти, текст которых давно пропал, нашли наконец своих адресатов. Образы прояснились, из запахов и красок составились телеграммы.
Она увидела ослепительно голубой осенний день и направляющегося к ней курчавого невысокого человека в дешевом плаще. Мужчина подошел и прильнул к ее губам в долгом поцелуе, хотя они вовсе не знали и никогда в жизни не видели друг друга. Она видела, как неоновый свет от фонаря в парке просеивается сквозь окно спальной. Она слышала резкий стрекот цикад и чувствовала запах пота и высохшей травы в жарком мареве летней ночи. Она услышала свой собственный голос:
— Где-то там обитает душа-близнец.
Она осязала влажную простынь, которую Амброс накинул на ее горячее тело. И вот послышались его слова:
— Я буду любить тебя до гробовой доски. И не спать ни с одной женщиной, кроме тебя.
Она взглянула себе под ноги, увидела черные шевровые туфли-лодочки, и ей вдруг пришло в голову, что ступни свои реальные размеры утратили. Туфли были слишком велики, и голова пошла кругом. Пришлось упереться руками в стену. А стена покорно отходила, точно занавеска.
— Могу я чем-то помочь? — раздался в ее ночи долетевший издалека голос Лео.
Художник стоял позади, очевидно, уже минуту-другую и еще раз повторил свой вопрос. На озабоченном лице посверкивали серебряные очки. Когда он коснулся ее локтя, она оцепенело уставилась на него, потом пришла в себя и выбежала из туалета.
— Ребята, я проголодалась, как лесоруб! — воскликнула она, возвратившись к столу, и хлопнула в ладоши.
Марго посмотрела ей в темные, как омут, глаза и поняла все.
— Мауди обрела сестренку. Как вам это нравится?
Тут даже Харальд несколько потупил взор и начал теребить салфетку.
— А вы это всегда знали! Официант! — крикнула Амрай.
Рауль был тут как тут. Она потребовала вина, самого крепкого, самого терпкого. Ела она и в самом деле как лесоруб. Марго молчала, весь вечер просидела молча. Харальд, как никогда, был весь внимание. Ни на секунду не спускал глаз с Амрай. Ему было интересно, что происходит в душе человека, которого только что опрокинули и растоптали собственные иллюзии. И впервые в жизни он почувствовал к Амрай нечто вроде симпатии. Да, сейчас его даже подмывало обнять ее. Руки у него как-то нежно обмякли, да и голос смягчился. Он видел ее помертвевшее лицо, почти с болью смотрел в эти остекленевшие глаза. Хотел было коснуться ее руки, но не коснулся. Такой утешительный жест только заштриховал бы зияющую рану Амрай. Нет, он хотел в здравом ясном уме быть свидетелем загадочного разрушения человеческой души. И ему даже показалось, что он опять слышит свое сердце.
Они уже ушли из ресторана, когда Гуэрри подошел к их столу, чтобы сервировать его заново. Он увидел три большие купюры, нагло торчавшие из салфетки Харальда. Гуэрри инстинктивно вскинул свою дегтярно-черную голову италийского пастуха, дабы проверить: все ли в порядке на стене с образами предков. Так оно и есть: закат висел задом наперед, а лососево-розовый лик Джойи — вниз макушкой.
— Почему он так? Что я ему сделал? — спрашивал Гуэрри у своей причетнической совести. Он вернул портрет в прежнее положение, и веселые рептильные глазки Джойи вновь могли объять все пространство ресторана.
Не согласится ли он продать кофейную чашечку, из которой только что пила девица из телепередачи, — с этим вопросом на него то криком, то шепотом наседал сзади Бойе.
— А чего спрашиватъ-то? Забирайте с собой малышку со всем прибором!
— Нет, только чашку. И, может, ложечку.
— Ах, да провалитесь вы наконец!
Они стояли на площади. Амрай шатало. Марго обнимала ее за плечи. За все время они не обменялись и парой слов, просто стояли и в общем-то ничего не ждали. Харальд зашел в кафе «Грау» спросить, нет ли чего противорвотного.
Сердцевидная поверхность площади Двух лун блестела, как глянцевая плешь. Оранжевый свет лампочек, висящих над центром площади, смывался моросящим дождем, а лишенные освещения здания вокруг почти сливались с чернотой ночи. В ней можно было различить лишь выступающий свод церкви Св. Урсулы и колоннаду на паперти.
За стеклянной стеной кафе «Грау» кипела истекающая потом тусовка. Молодые люди курили, шумели и хвастались. Казалось, все они твердо решили всем скопом взмыть в темень этой ночи и, верные своим клятвам, улететь наконец в Америку, в Австралию или на Багамы. Глядя со стороны, можно было подумать, что кафе заполнено пассажирами, которые только и ждут, когда наконец самолет заправят горючим и включат противообледенительную систему.
А в общем площадь Двух лун была погружена в тишину и печаль. Только сеющийся дождь, слившись теперь с непривычно теплым ветром, вносил какое-то беспокойное оживление. Они были как пара влюбленных, ветер и дождь. Влюбленные, не мыслившие себе разлуки. Они обнимались, преграждали друг другу путь, не давали взглянуть вдаль, зажимали глаза и уши. Они мчались вперед, откатывались, обдували друг другу затылки, лизали лбы.
Марго решила ехать. Она терпеливо уговаривала Амрай отдать ей ключ. Но по пути к машине Амрай вырвало — терпким вином и порцией по мерке лесоруба. Прошло какое-то время, пока не утихла жгучая боль, подступившая от желудка к груди. Марго молчала.
— Мама. Я хочу умереть.
Марго молчала. Еще никогда в жизни дочь не была так близка ей. И поскольку она была так близка, Марго не утешала свое дитя. Ни жестом, ни словом.
Амрай не тянуло домой. Еще не тянуло. Ей хотелось идти под дождем. Там, где сейчас не встретишь ни души. Она решила идти вниз, к берегу Рейна. Марго последовала за ней. Они пересекли площадь, намокшие легкие пальто уже липли к спинам.
~~~
— Ты знала это с самого начала. Мама, как ты могла так предать меня? Кому же теперь верить?
— Ты знала это еще до того, как узнала я. Причем задолго.
— Неправда!
— Да нет же, Амрай. Я слишком хорошо тебя знаю. Ты просто толкнула этого человека в объятия другой женщины. Душой ты никогда не доверяла Амбросу. Как и я Дитриху.
— Но отец не обманывал тебя так гнусно.
— Не в этом дело. Суть в том, любила ли я его. Никогда я его не любила. Тут мы с тобой одинаковые. Мы — Латуры. Я, в сущности, не подпускала его к себе так долго, что он потерял веру в себя. А в конце концов даже веру в свою способность любить. Это сломило его. Выбило почву из-под ног. Да, он стал шаток во всех отношениях… Я не слишком ценю логику фрейдизма, поскольку всякое объяснение есть оправдание. Эту необъяснимую жизнь нельзя оправдать. Но нарушение координации у Дитриха было выражением души, у которой сломали хребет. И это страшное недоверие в нас, без вины виноватых, подкосило и Дитриха. Наши мужья были наивны, безрассудны, и они несомненно жили. Жили так, как никогда не смогли бы Латуры, — жили собой.
