Диана Виньковецкая - Америка, Россия и Я
— Нас не понимают! Нас не понимают! Носороги! Носороги! Жабы! — восклицали в кулуарах активные приехавшие бывшие советские люди — писатели и диссиденты. Годы, проведённые в тоталитарной стихии, давали нам это чувство превосходства.
Я, прогуливаясь с Даничкой по коридорам, слышала эти возмущения, и даже встретила самого докладчика, который сказал, что он доволен своим хорошо сделанным докладом, а потом спросил меня: «Это ваш ребёнок?», указывая на Даничку.
— Да, это мой ребёнок, — ответила я. — Ваша жена нарисовала его портрет, когда вы у нас прогостили без малого три дня. — И добавила всем известную истину. — Вы не изменяете лучшим традициям русских революционеров, думая глобально о доставлении благополучия всему человечеству, не замечая отдельного мальчика или девочку. Опасно быть наследником! — Докладчик улыбнулся и сказал, что у него плохая память на лица.
Вечером был банкет в Джорджтаунском Университете (чем знаменитей совещание, тем лучше можно поужинать). Там царила и распоряжалась балом Елена Якобсон, сверкая своей энергией и характером. Она распределяла, где кому сидеть, куда кому идти.
— Господин Кайзер — сюда! Господин Толстой — туда! Госпожа Виньковецкая — …
— Ди–инка!!! — закричал на весь зал наш приятель по Ленинграду, поэт Костя Кузьминский.
Несмотря на такое фривольное обращение, я важно прошла за свой стол и села на отведённое место, рядом с бывшим графом, бывшим послом и их жёнами и с каким‑то важным господином старинного русского происхождения. Меня усадили за этот аристократический стол, видимо, за моё тайное графское происхождение и бархатную длинную юбку, купленную в Италии в разорявшемся магазине.
Яшу направили за дальний–предальний стол с художественными диссидентами — разночинцами богемного происхождения, по–графски, можно сказать «с шушерой». Когда всех распределили и усадили, налили вина, некоторым, самым знаменитым, предлагалось сказать что‑нибудь приятное — тосты для всех собравшихся.
Задолго до первых тостов Костя Кузьминский, любивший «залить за воротник», — любовь к поэзии сочеталась у него с любовью поискать истину в вине, — сидел в углу, спиной к залу.
— Может быть, нам что‑нибудь господин Кузьминский скажет? — произнёс кто‑то из устроителей, не заметив, что Костя уже давно погружён в «поиски истины».
— Скажу! — поднялся Кузьминский и, угрюмо обведя глазами присутствующих, будто попав во вражеское окружение, начал:
— Господа! Леди и… б'леди! Вот вы тут сидите и пьёте в вашей, ёб, Америке!.. Зажрались!.. А… поэтов не читаете! Искусства не… понимаете!
Его язык вначале несвязно поворачивался, но потом он уже не заикался и разошёлся в полную силу:
— Вы, господа, своей поэзии не знаете! Даже своей! Вы, профессора, по–русски говорить не умеете! У нас каждый фарцовщик, как лорд, по-английски выражается! А ваши сквернейшие переводы!? С чем сравнить?!
И дальше пошёл про бездомных, обездоленных, обделённых. Я не могу привести в точности его речь, точно помню только окончание:
— Загребистые у вас лапы, господа! За доллар — переедете родную бабушку! А что пьёте? Кровь!..
— Sit dawn and shut up! — прогремел на весь зал разъярённый голос Яши из его богемного угла.
— Раз Яша говорит: «Сядь!», то я и «сяду»! — хитро закончил Костя и, садясь на своё место, опять обвёл глазами зал, «расстреливая» каждого.
Мой сосед, бывший граф, умилился:
— Какая изумительная речь у господина Кузьминского! Как правильно он всё понимает про Америку! У нас много недостатков, есть бездомные и безработные… И господин Кузьминский им сочувствует!
Жена графа в знак согласия кивала своей красивой головой. Бывший посол (или помощник посла) и его жена тоже кивали:
— Да!.. Да!..
Господин старинного русского происхождения, сидевший напротив меня, возразил:
— Пьяный господин Кузьминский нёс пьяный вздор и околесицу! Из России — со своими мнениями!.. Русские не умеют себя вести… и я возмущён!
— Да!.. Да!.. — закивали бывший посол и его жена.
Граф же настаивал на своём:
— Господин Кузьминский был невероятно искренен, сказал, что думает. И мне нравится, когда люди говорят правду. Русские более искренни…
— Да!.. Да!.. — кивали головами бывший американский посол (или помощник посла) и его жена.
Я вышла из‑за стола, так и не узнав, что же думает бывший американский дипломат о происходящем, о русских, об Америке. Как бы научиться? Как суметь уклониться от всяких высказываний?!
Что бы почитать такое? Говорят, в Америке есть книжка: «Как не говорить гадости другим людям, даже если очень хочется», Карнеги написал. Сама прочту и в Россию пошлю, «из Америки с приличным обхождением».
Подойдя к Яшиному столу, вижу, как сочувствующий американским безработным и бездомным Костя Кузьминский обнимается с Яшей:
— Яшка, давай я тебя поцелую! Прости, что я тут немного сквернохульничал, но согласись, что американцы — дураки!
Речь Кузьминского не у всех «американских дураков» вызвала восхищение. Елена Якобсон, правда, она русского происхождения, приглашая нас посмотреть коллекцию её картин, попросила:
— Только, пожалуйста, без господина Кузьминского!
Художник Генрих Эллинсон ответил, что он не принимает приглашений из тех домов, куда не приглашают господина Кузьминского. Видно, хотел побыть в одиночестве.
Эта конференция сопровождалась ещё и выставками современного русского искусства в нескольких галереях города Вашингтона. Выставляли себя художники: Алик Раппопорт, Генрих Эллинсон, Лидия Мастеркова, Владис Жилиус, Анатолий Крынский (мне знакомые) и другие (незнакомые) — на обозрение жителей Вашингтона.
Но главное обсуждение — совещание по проблемам русского художественного авангарда, организованное Нортоном Доджем, профессором Мэрилендского Университета, коллекционером русской живописи, основателем фонда «Cremona Foundation», должно было происходить в его доме в штате Мэриленд, кажется в часе езды от Вашингтона. Нортон Додж пригласил художников, критиков, журналистов из всех городов и стран. Опальные, высланные, убежавшие, уехавшие русские художники и искусствоведы вместе с американскими искусствоведами и журналистами должны были встретиться, пообсуждать современное авангардное искусство.
Проехав вывеску «Cremona Foundation», кажется где‑то под Вашингтоном, всё едем–едем через поля, леса, винные заводы, к океану по просторам владений Нортона Доджа. Богат хозяин. Я первый раз еду к настоящему миллионеру в гости. Месяц назад он приезжал к нам в Блаксбург, чтобы купить для своей коллекции несколько Яшиных картин, и заплатил такую сумму, что назвать не могу, дабы не завидовать самой себе (тогда‑то я и купила две пары туфель).
Увидев дом, вдоль которого можно было ещё ехать полчаса, на берегу океана, с подстриженными вокруг кустами, белыми тополями и платанами, с ветками, спадающими до самой земли, как у живых бальных платьев серебристо–зелёного цвета с шелковистым отливом, сразу понимаю, что это тот дом, какой и полагается иметь миллионеру, по моим ожиданиям. Комнат сорок или пятьдесят со всякими богатствами рассмотреть не могла, но заметила присутствие изысканного вкуса — всё-таки, он купил Яшины картины — и богатства.
— Я для вашей семьи отвёл спальню жены. Поднимайтесь, располагайтесь, — сказал Нортон, встретив нас.
— Привет, Daniel!
Миллионер!
В спальне стояла громадная кровать с балдахином; — человек десять или пятнадцать можно уложить, — с ножками причудливой формы, обшитая белой жестью с выпуклой, по серебряным полосам, золотой орнаментацией.
Зеркальный трельяж, занимавший половину стены, был уставлен духами, румянами, пудрами, помадами, коробочками, шкатулочками.
Не удержавшись от соблазна, я напудрилась «её» пудрой горько–миндального вкуса. Кожа стала матового цвета. Покрасилась «её» помадой, такого сочного цвета, что губы посвежели так, будто, как в детстве, зажала в них лепестки роз. Попробовав «её» румян в виде паст с какими‑то вяжущими душистыми приправами и надушившись «её» духами с горьким любимым запахом табака, я почувствовала к себе лучшее отношение.
Заглянула в ванную, выложенную молочным мрамором с восковым блеском, уставленную мазями, белилами, бальзамами, помещёнными в скульптурные баночки. Молочно–белые мраморные стены оживляли нарисованные углём или пером женские фигуры в рамах.
«Когда у меня будет свой дом, — подумала я, — то я тоже украшу ванную обнажёнными фигурами, нарисованными Мишей Кулаковым и нам подаренными, а завтра понаслаждаюсь в этих бурлящих струях, обдающих тебя, лежащую.»
В России я жаловалась, как не хватает мне ухода: всяких косметических приспособлений, теней, гримов, карандашей, советов, чтобы быть покрасивее. Надо мной подсмеивались, особенно мужчины, говоря: «Что, думаешь, станешь Мэрлин Монро?» А некоторые женские наставники начинали с жаром приветствовать внутреннюю красоту и призывали заботиться только о ней — мол, важнее. Так хочется прикрыть эту «внутреннюю» навсегда — платьями, висящими в шкафу и лежащими вокруг.
