Уильям Гэсс - Картезианская соната
Нервное возбуждение, которое держало его весь день и позволило в рекордно короткий срок полностью справиться в «Деревянном солдатике» (там подрихтовать сумму, здесь скорректировать выплаты — малость убытку, небольшой кредит на развитие, и все в ажуре) наконец прошло, и Уолтер чувствовал себя не только сытым и довольным, но и усталым, слабым и даже глупым. Вот, скажем, тот стул в углу: как его определить? Все, что он мог вспомнить, это «Виндзорский стиль». Ну, можно сказать просто «стул», черт, да ведь это знает наималейший малыш: собачка, кошка, стол, стул… А он сидел с Бетти в кругу света, отгораживаясь от ее вопросов торопливой вилкой и выручая перепуганный язык глотком чая, а она все пыталась понять, что он за человек, с этим его нарядом из вестерна, рубахой, пряжкой, пуговками и поясом, которые давно пора закинуть подальше… впрочем, настоящего страха от этого допроса он не испытывал, того ужаса, который накатит, когда он все-таки попадется… а если бросить все это… и на что он тогда будет жить? Снова идти учиться — на какие шиши? И в его-то возрасте? Сможет ли он все переменить и отдыхать вот в такой комнате, в доме, полном чудесных штучек, вещиц, и образов, и знаков, достойных уважения, восхищения, покорности? Нет… до тех пор, пока он мелкий жулик и дешевый пройдоха, всего лишь липовый ковбой, который помогает снять с двери табличку «Есть свободные места»… Цыпленок пареный… Какая курочка! О Боже… и это тоже.
Стул, который он не решался назвать «виндзорским», хотя других названий и не знал, был далеко не прост. Он был просто великолепен в чехле из золотистого бархата с бахромой по краю. На сиденье лежала, словно свернувшаяся клубочком кошка, подушка в наволочке из ситцевой набойки с узором из нарциссов и тюльпанов. К стулу примыкал круглый столик: на скатерть, свисающую до полу, как зеленая юбка, была наброшена белая льняная дорожка. Снег на траве, симфония зеленого с белым, восхитился Уолтер. Такие же белые салфеточки были разложены веером, как карты в руке игрока. Все это служило опорой для металлического подноса в форме листа, на котором выстроились стеклянная подставка под стакан, зеленый пластмассовый будильник, фонарик и четыре длинные конфеты в серебряных обертках. Эти предметы могли бы показаться неуместными, как работяга на светском рауте, если бы за ними не стояла внимательность Бетти ко всем мелочам жизни. Край подноса упирался в подсвечник матово-белого стекла, броско контрастирующий с ярко-красной свечой.
Если бы, например, он вздумал переместить чучело длиннохвостой птицы с ее места на кофейном столике, у корзинки, заполненной сухими лепестками, на шкафчик со стеклянными дверцами по другую сторону от кровати, рядом с письменным столиком, оно превратило бы в карликов мужские и женские статуэтки, выставленные там, а также умалило бы достоинство миниатюрной фарфоровой лодочки и стеклянной подставки. В свою очередь, перемести подставку в любое другое место — и она стала бы конкуренткой местным обитателям, кроме того, ей и полагается быть рядом с кроватью, ведь может человек поставить стакан, чтобы ночью напиться не вставая. В этом доме легкомысленные выходки недопустимы: все тщательно продумано и спланировано, все определено, даже складки льняного полотенца для рук, висящего на верхней перекладине застекленного шкафчика. За дверцами шкафчика крылись четыре полочки. Только эти дверцы и были заперты на ключ, за ними виднелись три сувенирные чайные чашки и две кружки с какой-то засохшей травой. Уолту пришла было мысль воспользоваться своим ножом, но тут же пропала.
Наконец, раздевшись, Уолтер проскользнул под одеяло, так аккуратно, словно сам стал одним из слоев постели, и всем телом ощутил прохладное, успокоительное прикосновение простынь, прикосновение существа, которому ничего не было нужно от него, только бы он расслабился, угрелся и заснул. Казалось постыдным позволять себе спать так долго, расходуя впустую драгоценные часы, оставшиеся до отъезда, но ведь все эти веши будут терпеливо ждать утра, чтобы вновь предстать перед ним. Подвигав валик, чтобы удобнее пристроить голову, Уолтер обнаружил еще одну подушечку, плоскую и сплошь расшитую, как он определил на ощупь, — от нее исходил нежный и сладкий аромат, как от длинных распущенных волос. В такой постели не понадобится ни сворачиваться клубком, ни укрываться с головой — не для того служило это розовое вязаное одеяло. «Идет вперед и вперед, и каждой поре — своя слава…»
6
Уолтер улегся в ванну, которой позавидовали бы древние римляне, и долго нежился, убеждая себя, что рабочий день якобы уже миновал и сейчас он наденет теплый халат и спустится в кухню чем-нибудь закусить. Пупок просвечивал сквозь пышную пену, словно глаз, жмурящийся от наслаждения; теплый пар веял чем-то непривычным и приятным, чем он только что вымыл по-солдатски коротко стриженную голову. Очень кстати оказалась привычка бриться простеньким станком, потому что в ванной не нашлось розетки для электробритвы. Даже чистка зубов доставила Уолтеру радость. Волосы он причесал щеткой. Он наденет свою лучшую рубашку, приличный галстук, сменит толстый ковбойский ремень на тонкий коричневый, скромный, как сдача с доллара. А уж оглядеть себя он сможет со всех сторон, имея столько зеркал на выбор. С ковбойскими штанами ничего не поделаешь, с бухгалтерской отчетностью тоже, ну да ладно. Зато сейчас Руфь, вся сверкающая, встретит его на площадке лестницы… Да нет, не будет она сверкать а жалко… потому как сейчас (ему пришлось сделать усилие, чтобы избавиться от собственной выдумки) все-таки утро, а не вечер, и солнце будет на другой стороне дома — оно хлынет в окна столовой, как Ниагарский водопад.
Столовая и в самом деле была залита солнцем, и ему приготовили место с видом на сад: салфетка в серебряном кольце — пронумерованном, то есть считается, что человек садится за стол не в последний раз, — стакан для сока, тарелка для фруктов, персональная баночка джема с зелеными листочками и красными клубничками на крышке, кофейная чашка с блюдцем самой фантастической работы — ободок был ажурный, как кружево; затем следовало серебро, сияющее улыбкой, приветливые нож и вилка, малюсенькая ложечка, наверно, для джема, хрустальная масленка, обложенная кубиками льда, корзинка с хлебом, покрытая салфеткой, белой, как белок. Его ждали. А он уж был тут как тут. Покашляв, чтобы сглотнуть комок в горле, он уселся на свое место тихо, как кот.
— Мистер Риффетир? — донеслось из кухни.
— Совершенно верно.
— Хорошо спалось?
Стук нарезающего что-то ножа участился.
— Да-да, великолепно, — с готовностью откликнулся он.
— Отлично. Подождите минуточку!
И через минуточку ее рука поставила на его тарелку тарелочку с фруктами. Нежные кружочки апельсинов и киви, как осыпавшиеся цветы.
— Соку? — Бетти наклонила графин, который держала в другой руке.
— Да, спасибо, налейте, пожалуйста.
Он улыбнулся Бетти со всей щедростью счастья, но ее лицо напряглось, когда он нацелился вилкой на ломтик апельсина. Ах да… он отложил нож, отодвинул вилку и принял приличествующий моменту торжественный вид.
— Мы обычно читаем короткую молитву, прежде чем приступить к дневным делам, мистер Риффетир, но конечно, если это вам неприятно… — сказала Бетти таким тоном, что оставалось лишь ответить согласием, и он, полный благодарности, так именно и ответил.
А между тем, спроси его об этом кто другой, ответ был бы коротким и грубым, потому что слишком откровенное выражение веры всегда раздражало его, любое — и когда отец бранил республиканцев, и когда мать охаивала хиппи, и когда сестра распевала гимны своим тонким сопрано, которым так гордилась. Даже и сейчас он ощутил определенную неловкость, но в конце концов, кто и когда молился за него? Он-то думал, что это случится не раньше, чем на похоронах…
— Господи, я хочу приветствовать мистера Риффетира, который получил здесь стол и кров, гостя издалека, свершившего путь из самой Виргинии в дом, где каждый камень из наших стен, каждое блюдо, приготовленное нами, каждый клочок ткани из нашей одежды, каждый кусочек хлеба, дающего нам силы для трудов наших, — все посвящено Тебе, где имя Твое восхваляется, а не называется втуне, как на улицах. И я прошу Тебя благословить этого — я верю — прекрасного человека и труды его нынешнего дня, ибо, хотя он и не объяснил нам вполне, чем занимается, я надеюсь, что труды эти праведны и служат на благо…
Казалось, Бетти лучится доброй волей и любовью, и Уолтеру стало жарко, хотя он и уверял себя, что это от утреннего солнца. А Бетти уже приступила к делу — откинула салфетку и сказала:
— Лепешки. Свеженькие, еще теплые, как моя щека, поверьте, мистер Риффетир!
— Ах, как здорово! Конечно, я верю — как ваша щека…
Тонкие губы Бетти раздвинула широкая улыбка, у глаз собрались пучки морщинок.
