Леонид Бежин - Чары. Избранная проза
Наверное, я сообщил ей об этом с особой значительностью, скрывающей загадочный и многообещающий намек, и в моем голосе послышалось нечто, заставившее ее слегка зардеться, что я, разумеется, принял за неопровержимый признак: и она спрашивала неспроста. Чтобы скоротать время, она открыла книжку, заложенную выписанным ей рецептом, и я, скосившись, прочел ее имя — Таня Шишкина. Почувствовав мое навязчивое внимание, она накрыла рецепт прочитанной страничкой книги и вдруг спросила:
— А вас как зовут?
Ее желание узнать мое имя так восхитило меня, показалось мне проявлением такой королевской щедрости, великодушия и участливого внимания, что я вдруг устыдился собственного имени — слишком жалкого и ничтожного, чтобы быть узнанным ею, — и невольно соврал:
— Александр.
Чем Александр лучше Бориса, до сих пор понять не могу, но такое нашло на меня помрачение.
Собеседница же моя была вполне удовлетворена, охотно называя меня по имени, и мы разговорились… вернее, разговорились бы, если бы меня не преследовало беспокойство при мысли о том, что не век же оставаться мне Александром! Я все больше мрачнел, не зная, как выпутаться из этого идиотского положения, а тут еще в коридор выглянула сестра и разом обрубила шнурок, удержавший меня над пропастью:
— Борис Гербер, войдите.
Врач меня осмотрел, намял, простукал, и скользящий холодок закрался мне под лопатки, после чего я, получив повеление дышать, заправил в штаны рубаху, а в кабинет пригласили мою знакомую. Долг вежливости требовал дождаться ее за дверью, но что было мне делать с моим двойным французским именем?! Не выглядеть же в ее глазах посмешищем! Пугалом огородным! И я опрометью бросился вон…
Видно, до скончания дней мне суждено быть третьим — третьим лишним и несчастным при счастливом друге! Впрочем, почему несчастным?! У нас прекрасная, прочная, испытанная дружба, а эта его любовь… еще неизвестно, выдержит ли она испытание на прочность или порвется, как струна под смычком?! Поэтому дружба и только, и прочь, прочь все остальное!
Я привычно завернул на почту и написал другу, как он мне дорог и близок, как мне его не хватает, и добавил: «До конца здесь не высижу. Сбегу. Через неделю жди».
И когда, воспрянув духом, я вернулся к себе, хозяйка протянула мне письмо, лишившее меня всех надежд и разбившее последнюю веру в собственное счастье. В этом письме друг называл Беллу своей невестой, писал, что у них все прекрасно, они уже подали заявление, и намечается свадьба, на которой мне уготована почетная роль свидетеля. А после свадьбы они, может быть, подадут другое заявление… И тут я понял, что мой умный друг Ваня далеко метил.
Это был его билет.
9С надорванным конвертом в зубах и недочитанным письмом в руке я упал спиной на койку и замер в оцепенении, из которого меня вывел Галантерейщик. Склонившись надо мной, он осторожно тронул меня за плечо и кашлянул в знак того, что осмеливается просить моего внимания. Я резко дернул плечом и с ненавистью отвернулся к стенке, что также должно было обозначить: оставьте меня в покое! Я сплю!
— Извините, но там, за окном… часом, не вас ли ищут? — спросил он, соскальзывая голосом в самый верхний регистр и отыскивая в нем вкрадчивые нотки, адресованные тому, кто недавно заснул и может быть испуган тем, что его будят слишком настойчиво и грубо.
— Кто меня может искать?! Кому я нужен?! — пробормотал я, с байронической усмешкой закутываясь в одеяло.
— Какая-то девушка в заячьей шубке, длинной юбке и с очень-очень смелой, я бы сказал авантажной, прической, — произнес он, разглядывая кого-то в окне и явно ожидая, что набор перечисленных им примет мне скажет гораздо больше, чем ему.
Я хмуро приподнялся на локте и тоже посмотрел в окно. Да, это была моя утренняя знакомая, но вряд ли она меня искала — скорее, просто в одиночестве бродила по городку. Бродила и случайно забрела в наш двор. Двор наш славился своей роскошной мраморной скамейкой, похищенной из приморского парка. И вот она присела на краешек, глубоко засунула руки в карманы, втянула голову в плечи и съежилась так, будто задувавший с моря промозглый, отдающий водорослями ветер, мутное небо, мигающие фонари и сумеречно-серые улицы вызывали у нее не только чувство холода, но и беспросветной тоски.
Накинув пальто, я выбежал во двор.
— Вы же тут совсем замерзнете! Здравствуйте! — сказал я, не столько снова здороваясь с нею, сколько спрашивая согласия на то, чтобы напомнить ей об утреннем знакомстве.
Она рассеянно кивнула, то ли соглашаясь со мной, то ли возражая, а скорее, просто меня не слыша.
— Позвольте вас пригласить. Тут есть один ресторанчик… Хотите вина? — спросил я, играя голосом так, словно во мне на мгновение проснулся Галантерейщик.
Она с удивлением на меня посмотрела, стараясь уразуметь, почему, с какой стати ее вдруг куда-то приглашают, и тут я с ужасом, стыдом и обидой понял, что она меня попросту не узнала. Ха-ха! Хорош же я был со своим приглашением! Ресторанчик! Мне стало гадко, тошно, и лицо облепила паутина стыда.
— Помните, утром у кабинета… — пробормотал я подавленно, чтобы хоть как-то оправдаться в ее глазах, и вдруг лицо ее просияло.
— Ах, это вы! Александр, кажется…
— Борис, — поправил я не без строгости, взывающей к тому, что имена таких знакомых, как я, надо запоминать получше.
Тогда и она, тоже оправдываясь, повторила:
— Да, да! Ну конечно же Борис! Борис!
Так восхитительно просто все решилось с моим злосчастным псевдонимом. Я ликовал, но мне предстояло еще одно испытание в роли дамского угодника, на которое я сам напросился. К счастью, единственная шашлычная, находившаяся поблизости, оказалась закрыта, и я сколько угодно мог разыгрывать сожаление по этому поводу.
— Ничего, — успокоила меня она, — здесь подают такую кислятину! Лучше давайте погуляем!
Откуда она знает, что здесь подают?! Ах да, надо было сразу догадаться — Рязанский пекарь! Это открытие заставило меня помрачнеть и надолго замолкнуть.
Между тем наступал вечер. И то, что недавно светилось, белело, мерцало, проступало зыбкими контурами в тумане, вдруг стало меркнуть, гаснуть, и городок словно припадал к земле. С неба сыпалось что-то вроде дождя или талой, склизкой снежной каши, и фонари мигали, готовые погаснуть. Унылейшая пора для прогулок вдвоем этоꟹ южный осенний вечер! Но именно он-то и подходил для начала моего романа, подходил прекрасно! Меня не узнали после утреннего знакомства, шашлычная, где я, может быть, и блеснул бы в роли ухажера, оказалась закрытой, и в дополнение ко всему — этот Рязанский пекарь!
— А куда делся ваш верный спутник? — прервав затянувшееся молчание, насмешливо спросил я, чтобы одним махом окончательно испортить неудавшийся вечер.
После этого она замолчала так, чтобы мой вопрос повис в воздухе, и я сам понял, насколько он неуместен.
— Я уйду… Прощайте.
— Ну, почему же?! Ответьте! Не смущайтесь! Разве это секрет?!
— Его нет, Боря… и больше никогда не будет.
— Да? А я его сегодня встретил в бильярдной! Он так ловко загонял шары в лузу: и дуплетом, и рикошетом!
Невольно для самих себя мы сбивались на какую-то нелепую перепалку.
— Ну, зачем вы?! — остановила она меня с упреком в голосе, слишком мягким для того, чтобы скрыть невольную нежность.
Озадаченный этим, я запнулся, покраснел, но упрямства ради все же выдавил из себя в прежнем тоне:
— Да так, от вредности…
Она простила мне мое фиглярство, с такой же мягкой настойчивостью внушая:
— Давайте еще погуляем. Говорите что-нибудь, говорите…
И едва лишь я раскрыл рот, она с досадой поправилась:
— Нет, ты говори, Боря…
10Мы гуляли до самой полуночи. Дождь кончился, выглянула луна, меж прибрежных домиков лилово блеснуло море. Невозможно было различить, где оно сливалось с небом, таким же лунным, мутным, бездонным. Я как мог, старался ее развлекать, хотя не уверен, что это у меня получалось. Увы, у меня не было в запасе забавных историй, сплетен, баек. И я, признаться, не мастер рассказывать анекдоты — не мастер, наверное, потому, что я плохой потомок Авраама, да и те годы до сих пор мне кажутся то ли страшным сном, то ли скверным анекдотом.
Рассказывал я о московском друге, его невесте, приближавшейся свадьбе и собственной грусти по этому поводу. Боже, чужая дружба, чужая свадьба — кому это все интересно! Но Таня слушала меня, словно умоляя не прерываться, — дальше, дальше! Я даже прочел ей, в знак особого доверия, несколько строк из письма, которое зачем-то захватил с собой. Именно в этих вдохновенных строках мой умный друг с суеверной боязнью сглазить, спугнуть сумасшедшую удачу всякими недомолвками и оговорками намекал на то, что после свадьбы они подадут заявление и, наверное, уедут. Во всяком случае, есть надежда, есть шанс, что это не окажется скверным анекдотом… Он еще поиграет на скрипке! И его услышат!
