Сергей Морозов - Великий полдень
Мы купались и загорали, ели вишни, пили квас. Густая листва шелестела тяжело и сонно. Река была прозрачной и прохладной, а песочек желтым и горячим. Мы с женой не то чтобы были в ссоре, но, кажется, чрезвычайно друг друга раздражали. Что касается меня, то я давно понимал, что именно раздражало меня, но вот над тем, что раздражало мою жену как-то не задумывался. Были у жены две ключевые фразы: «я хочу наконец пожить по-человечески!» и — «я хочу, чтобы у меня было все, как у людей». Если смысл первой фразы от меня как-то ускользал, то «все, как у людей» означало конечно «как у Мамы». Как будто остальная и подавляющая часть нашего народонаселения процветала. Впрочем, я никогда не внушал жене, как надо жить. Особенно, с оглядкой на народонаселение. Да и ни к чему это было.
Конечно, все упиралось в деньги. Ведь я не был Папой! В начале нашей совместной жизни я перебивался незначительной проектной халтуркой (особняки, офисы и т. д.), перепадавшей от сановитых знакомых Мамы. К тому моменту я уже лелеял свою идею, но для ее материального воплощения требовались кое-какие вложения, поэтому почти половину гонораров от халтуры пришлось угрохать на покупку материалов для конкурсного макета, а также на мощный графический компьютер, необходимый для архитектурного моделирования. Согласен, мы не жировали, но ведь и не бедствовали! За исключением, пожалуй, короткого периода накануне того звездного дня, когда моя градостроительная идея была принята, и я получил первый большой аванс. К этому времени жена все чаще повторяла, что хочет «жить как люди». Аванса нам как раз хватило, чтобы успеть вбабахать его в первый этап «жизни по-человечески», а именно в грандиозный ремонт собственной квартиры, который волынился несколько лет. Даже те деньги, что приберегали на черный день, мы на радостях истратили — на приобретение царского столового сервиза на пятнадцать персон, с которым, якобы, было не стыдно принимать гостей. Сразу после этого наша нищета сделалась более чем реальной. Нарыв в наших отношениях как бы окончательно созрел. Созреть-то он созрел, но никак не прорывался.
Мама чрезвычайно сочувствовала моей жене и, как могла, пыталась помочь подруге. Сначала надавала денег в долг, а затем склонила к тому, что пришло, наконец, время пожить для себя, то есть сделаться деловой женщиной и самой зарабатывать приличные деньги. В конце концов она устроила Наташу на «приличную» работу в один из многочисленных общественных фондов, в которых сама вела бурную деятельность.
Но денег все равно катастрофически не хватало. Их пожирал нескончаемый ремонт и стремление жить «по-человечески». Правда, еще некоторое время я тоже добывал какие — то деньги, кое-что уходило на «идеи», но после того, как детальной проработкой проекта занялись другие люди, а Москва начала подниматься во всей красе, я погрузился в перманентное переживание счастья (ведь достиг же я, достиг!), и практическая сторона вопроса перестала меня занимать. Макет, остатки материалов и даже компьютер я отдал за ненадобностью в полное распоряжение Александру, а сам парил, как бабочка над цветком, вокруг своего воплощенного творения. На деньги я вообще махнул рукой, полагая, что и впрямь пришло время, чтобы Наташа попробовала устроить у себя «все, как у людей». Увы, ни ее приличной зарплаты, ни моих редких, хотя по началу и довольно весомых гонораров, выплачиваемых в соответствии с контрактом поэтапно, нам не хватало. Тем более что к этому времени мы совершили, естественно, не без помощи и советов Мамы, родственный обмен и съехались с нашими старичками в одну большую, но чрезвычайно запущенную квартиру. Я не возражал по той простой причине, что квартира находилась в непосредственной близости от Москвы. Москва была в прямой видимости — сразу за рекой… Само собой, за обмен пришлось доплачивать и, к тому же, ремонт после переезда вскипел с новой силой и размахом и продолжался поныне.
Затем, слава Богу, мне начали присуждать всяческие архитектурные и прочие премии, и жена не могла пожаловаться, что движение к идеалу «человеческой» жизни застыло на мертвой точке. Очередную крупную денежную премию я получил как раз в то лето. Жена тут же наняла штукатуров и плиточников, приобрела «вполне приличную» соболью шубу — практически такую же приличную, как у Мамы, и «почти задаром». Увы, оказалось, что для приличной жизни в настоящий летний сезон тоже были позарез нужны кое-какие вещички, и через три дня после покупки упомянутой шубы деньги совершенно иссякли. Наташа снова впала в глубокую депрессию. Питались мы на пенсию наших старичков, а также прикармливались в Деревне. Каждый новый день начинался с взаимных упреков, ими же и заканчивался. Конечно ей было нелегко. Мое же существование скрашивали, во-первых, Москва, которой я никогда не уставал любоваться, а во-вторых, смутные мысли о «прощальной улыбке». Последнее, кстати, можно было объяснить чисто физиологическими причинами. Грубо говоря, с «предстательной» точки зрения. В моменты душевной депрессии Наташа накладывала на супружеские ласки полный мораторий, который мне себе дороже было преодолевать, и я смиренно дожидался потепления. В этот раз мораторий бессрочно затягивался. В течении целого месяца я спал отдельно и кое-как обходился «соло». Кризис был налицо, и как никогда раньше я стал посматривать на сторону. На какой-то очередной презентации и последовавшем фуршете я даже нарочно познакомился с одной интеллигентной и одинокой женщиной. Мы улыбались друг другу, я взял ее руку. Женщина была несомненно красива. И не отводила взгляд. Мы вышли в теплую июльскую ночь и некоторое время шли по Тверскому бульвару. Потом она пожаловалась на туфли, и мы сели передохнуть на скамейку. «Можно вас поцеловать?» — застенчиво спросил я. «Да, конечно, давайте поцелуемся. Вы мне очень, очень нравитесь», — радостно улыбнулась она. Повторяю, она была несомненно красива. Но когда я прикоснулся губами к ее открывшимся губам, то вдруг был поражен вопиюще чуждому запаху, исходившему от нее. Нет, строго говоря, в этом запахе не было ничего неприятного. Его, пожалуй, даже можно было назвать ароматом. Но это был чужой, чужой запах! Эффект, который произвело на меня прикосновение к чужой плоти, можно было сравнить с тем, как если бы вы, ужасно проголодавшись, поднесли ко рту кусок мяса и вдруг обнаружили, что мясо — сырое. Вот-вот, именно, все равно что пробовать на вкус сырое мясо. Может быть, это слишком грубое и нелепое сравнение, совсем не подходящее для такой романтической ситуации, но зато оно точно передает пронизавшее меня неприятное чувство. Попробуйте поцеловать сырую курицу! Вполне возможно, я просто не имел к этому делу достаточной привычки. В общем, все оказалось для меня полной неожиданностью. Я представлял себе интимную близость на стороне несколько иначе. Проводив милую женщину домой, я сослался на головную боль и предпочел позорно скрыться.
Я приехал в Деревню поздней ночью и забрался под бочок к Наташе. В ответ послышалось сонное ворчание: мол, посмотри который час, имей совесть и вообще потерпи до завтра, когда у жены хотя бы будет соответствующее настроение. Видимо, мораторий чересчур затянулся. Что-то во мне надломилось. К счастью, не то, что я сначала подумал.
На следующее утро, не дожидаясь пробуждения жены, я улизнул из постели и, на скорую руку перекусив, отправился загорать на речку. Потом ко мне присоединилась остальная компания. С удовольствием повторюсь и про то, что был чудесный летний день, и про горячий желтый песочек, и про реку — чистую и прохладную. Ближе к вечеру, но еще в самую жару, я лежал на животе и смотрел, как Майя выходит из реки и бежит по песку к нам. Как она падает на ладони, счастливо перекатывается, золотистый песок прилипает к ее животу, коленям, икрам. Она подползает ко мне и блаженно замирает. При этом ее рука вдруг оказывается под моей ладонью. Я чувствую, как бьются ее жилки, как по венам струится кровь. Я повернул голову и посмотрел в ее синие глаза. Они были широко раскрыты и казались чуть — чуть пьяными. Я обнаружил, что рядом со мной лежит страстная юная женщина. Не просто желанная женщина — чрезвычайно близкое и родное существо. Она не убирала руки и бесконечно долго смотрела мне в глаза. Потом попросила:
— Серж, дай мне пожалуйста ягодку. — И приоткрыла губы.
Я выбрал самую крупную вишню и положил ей в рот. Она улыбнулась… Дальнейшее вспоминалось мне так, словно происходило в своего рода трансе. Все продолжалось как будто совершенно естественным порядком, но, словно в сновидении, приобретало совершенно иной смысл. Я так желал ее, что у меня отнимался язык и замирало сердце. Мы еще раз или два искупались, Александр доел вишни, Наташа собрала полотенца, Мама накинула махровый халат, наши старички двинулись к дому, а мы за ними. Потом мы ужинали на открытой веранде. Солнце садилось. Самовар слегка дымил. Потом, оставив на столе варенье и чай, начали играть в карты. Солнце село, в воздухе разлилась приятная свежесть и сладко-сочный аромат метиолы. Папин садовник насажал ее в этом году повсюду, видимо невидимо. По-моему, он был тихо помешанным.
