Маша Царева - Женщины Никто
— Эй, ты там плачешь, что ли? — взорвалась трубка возмущенным Наниным голосом. — Прекрати, я не за этим тебе правду сказала. Я хочу, чтобы ты изменилась, чтобы наконец начала что‑то делать!
— Поздно, — прошептала Вероника, глотая соленые слезы. — Не получится, Нанусик, уже слишком поздно. Да и стимула нет. Столько всего придется делать. Я не смогу, уже не смогу втянуться.
— У тебя есть под рукой карандаш? Тогда записывай! Лучший пластический хирург в этом гребаном мире. Неприлично дорогой, но, поверь, оно того стоит. Записаться к нему невозможно, но ты скажешь секретарше, что ты от меня.
— Пластический хирург? — Вероника не поверила своим ушам.
Почему‑то она привыкла презирать дамочек, которые цепкими акриловыми коготками рвут на себя шелковое покрывало упархивающей кукольности. Натягивают лица, раздувают губы, стирают морщинки. При этом все равно почему‑то видно, сколько им лет. Да, их кожа становится более гладкой, но все равно они выглядят жалко, жалко. Она не могла понять природу этого презрения. Может быть, просто зависть к более смелым, чем она сама?
— Да, именно так, — жестко ответила Нана. — Сейчас тебе нужны радикальные изменения. Чтобы его огорошить, чтобы он наконец тебя заметил.
И вот пожилой доктор, классический Айболит с иллюстрации, ласково улыбающийся в седые усы и авторитетно поблескивающий очками, с помощью специальной компьютерной программы показывал, что можно сделать из Ники.
— Работы много, — честно предупредил он. — Круговая подтяжка, пилинг под глазами, немного укоротим нос, губы пусть будут более полными и четко очерченными, подтянем грудь, увеличим ее до третьего размера, липосакция живота и бедер, и еще немного убрать жира над коленками. Все можно сделать за один раз, работать я буду с двумя ассистентами. Потом останется только отправить вас к стоматологу, и все. Вуаля!
С экрана белозубо улыбалась Новая Ника — почему‑то она оказалась загорелой, чем‑то похожей на голливудских актрис в том возрасте, когда они еще храбрятся, в седьмой раз выходят замуж и носят гавайские купальники, но уже лет пять как не играют романтических героинь. Эта новая женщина, бесспорно, была куда более ухоженной и эффектной, чем она, Вероника. Но все‑таки вряд ли могла конкурировать с художественной гимнасткой девятнадцати лет от роду.
По подоконнику важно расхаживал голубь, посматривая круглым ничего не выражающим глазом на нее, растерянную. Вероника почему‑то вспомнила, как двадцать пять лет назад она вернулась из роддома с крошечным Юрочкой на руках. Ее встречали мама, свекровь, Влад, все улыбались, умилялись красному Юрочкиному личику, фотографировались. Как‑то так получилось, что Вероника осталась в стороне, младенца передавали с рук на руки, пока он не оказался в дрожащих от волнения объятиях молодого отца.
— Ты счастлива? — спросил у нее Влад.
Она радостно кивнула, а потом добавила:
— Только мне надо немного похудеть, — и с виноватой улыбкой похлопала себя по раздавшимся бедрам.
И впервые увидела, каким жестким может быть его взгляд, как страшно каменеет его лицо, а глаза словно зарастают толстой коркой синего льда.
— Даже не смей об этом думать. В первую очередь, ты кормящая мать.
Наверное, тот момент все и определил. Второй очереди для нее не было предусмотрено, Вероника была совсем молодой и легко согласилась на роль покорной жены при патриархальном муже, она даже не пыталась отвоевать территорию, она делала все, что хотел Влад. А хотел Влад работать, хотел, чтобы дома ждал здоровый румяный сын и теплый суп со свежевыпеченной ватрушкой. На самом деле они были чужими все эти двадцать пять лет, просто она ничего не замечала. Все эти двадцать пять лет она была для Влада никем.
Разве она была виновата? Разве она сама сделала выбор? Разве она подурнела из‑за лени, из‑за аппетита Гаргантюа, из‑за расхлябанности, избалованности?
И что дальше? Сейчас она должна страдать, восемь с половиной часов лежать в дурмане общего наркоза, потом колоть морфин и от боли кусать уголок казенной больничной подушки, терпеть, носить компрессионное белье, чувствовать, как жалобно молит о пощаде каждая клеточка тела. Ради чего? Чтобы показать — да, она была никем, но теперь‑то ого‑го, сотрясись, земля, новая Афродита с забинтованным носом выходит на охоту? Женщина‑никто сбрасывает кожу, чтобы начать новую жизнь в сорок‑то лет?
Но это не так, не так.
Если посмотреть с другой стороны, сорок лет — это не так уж и много, и она, Вероника, черт возьми, не так уж дурна собой, у нее взрослый сын, куча свободного времени, все еще может измениться. Если она наконец будет играть не по чужим, а по своим правилам.
Вероника попрощалась с пластическим хирургом довольно грубо, так, что он пробормотал обиженное «Дура!» в ее удаляющуюся спину.
В тот вечер она не стала готовить борщ.
У нее появилась безумная идея — как можно привлечь внимание Влада, заставить его распахнуть глаза и посмотреть на нее с удивлением и любопытством.
Услышав, как в замке поворачивается ключ, Вероника разделась догола и вскарабкалась на кухонный стол. С улыбкой человека, которому уже нечего терять, она вслушивалась в доносящиеся из коридора звуки и угадывала, что в данный момент делает Влад. Это было нетрудно. За много лет набившей оскомину будничности его движения были доведены до автоматизма. Вот он бросил ключи на медное блюдечко, когда‑то привезенное им из Египта (куда он ездил не с ней, а с какой‑то очередной беззаботной куколкой), вот он скинул уличные туфли, вот поставил в угол зонт. А потом знакомые шаги протопали по коридору на кухню. Влад знал, привык за столько лет, что на плите его ждет теплая кастрюля свежего супа. Сердце Вероники забилось быстрее. Он сначала ее не заметил, как обычно, ничего удивительного. Открыл хлебницу, откусил прямо от батона, она годами пыталась отучить его от этой привычки. И вдруг посмотрел на стол и остолбенел.
Ухмыляющаяся Вероника, голая, гордая, спокойно смотрела на него. Он перевел взгляд ниже, на ее воинственно торчащие груди, и даже побледнел. Крепко зажмурился, потом снова открыл глаза, потом коснулся ладонью собственного лба. Как жалок он был в тот момент, как смешон!
— Какого хрена ты… — он остолбенел, врос в пол тапочками.
Вероника спокойно стояла на столе, в ее позе ощущалась неизвестно откуда взявшаяся гордая стать натурщицы. Не блядская уверенность стриптизерши, не продуманная поза модели, нет. Вероника стояла на столе, упиваясь каждой своей складочкой, каждым бугорком, гордо выпятив беловатый шрам от аппендицита, не поджимая пальцы ног только по той причине, что на них давно облупился лак, не пытаясь втянуть подвисший животик и поаппетитней выпятить дрябловатый зад. Она просто была сама собой и просто впервые в жизни искренне упивалась этой самостью. А Влад смотрел на нее, распахнув рот, не то как на незарегистрированное чудо света, не то как на воплощение ночного кошмара.
— Я не никто! — сказала Вероника. — Посмотри на меня и запомни. Не никто.
И смахнув набежавшую слезинку, добавила:
— Давай расстанемся.
Нарядная, напомаженная, красиво причесанная, неуверенно улыбающаяся, Анюта сидела перед хозяйкой брачного агентства «Марьяж Элит» и чувствовала себя полной идиоткой.
Весь день она провела в салоне красоты. Кто бы мог подумать, что быть красавицей более утомительно, чем подъезды мыть? Ей сделали очищающую клизму и едкое обертывание, массаж лица и модную стрижку, брови выщипали, лишние волосы безжалостно выдернули, ногти накрасили нежным персиковым лаком, кутикулу обрезали, волосы вытянули, обкололи все лицо какой‑то гадостью. Она чувствовала себя ожившим продуктом кукольной промышленности, но стилист Паша, критически на нее взглянув, причмокнул:
— Почти сойдет на троечку. Тебе бы еще сбросить килограммов десять, остальное уберем липосакцией. Ну и над походкой поработать, осанкой.
Увидев разочарование на ее лице, он сжалился:
— Ладно, не расстраивайся, для начала сойдет и так. Сейчас заедем в фотостудию, нащелкаем пару портретов, а потом встанем на учет в агентство. Я еще сделаю из тебя первую московскую невесту!
Анюта с сомнением посмотрела на часы.
— Половина девятого… Может быть, отложим на завтра, я измотана.
— Измотана она! — возмутился Паша. — Другая бы ноги благодарно целовала. Привыкай к новому образу жизни, подруга. В этом городе ночью одни лузеры спят.
И они поехали фотографироваться. Ее посадили на высокий барный стул и велели смотреть в объектив так, словно у нее только что был секс и ей хочется еще. Нюта стеснялась, зажималась, краснела, щурилась на вспышку. Фотограф злился, пару раз назвал ее тупой овцой, топал ногами, в порыве творческой злости опрокинул штатив.
