Марио Льоса - Разговор в «Соборе»
— Лима наводнена мерзкими пасквилями, — сказал полковник Эспина. — Почему ты бездействуешь, Кайо?
— Кто и где печатает «Трибуну»? — сказал Иполито. — Отвечай, не тяни из меня жилы! И помни, я таких люблю.
— Эти подрывные листки должны исчезнуть, — сказал Бермудес. — Немедленно. Вы поняли, Лосано?
— Ну что, негр, готов? — сказал дон Мелькиадес. — Уже, наверно, как на иголках сидишь?
— Готов? — невесело засмеялся Трифульсио. — К чему готов, дон?
— Поначалу я ей посылал деньги, навещал, наезжал из Лимы время от времени, — сказал Амбросио. — А потом — нет. Так она и померла, ничего про меня не зная. Тяжело мне от этого, дон.
— Ага, — сказал Иполито, — тебе сунули ее в карман, а ты и не заметил? Ну, еще чего-нибудь соври, глупышка ты моя, сколько ж ты брильянтину изводишь, чтобы волосы гладко лежали, и брючки какие хорошенькие надел. Значит, ты — не априст, кто и где печатает эту пакость не знаешь? Так?
— Забыл, что сегодня на свободу выходишь? — сказал дон Мелькиадес. — Или так прижился у нас, что и расставаться жалко?
— А потом узнал, что ее уж и на свете нет, — говорит Амбросио. — Я тогда еще дона Фермина, папу вашего, возил.
— Да ну что вы, дон, как же такое забыть? — затопал, захлопал Трифульсио. — Вы уж, право, скажете.
— Вот видишь, что получается, если Иполито сердится. Лучше вспомни, — сказал Лудовико. — Учти, ему такие, как ты, очень нравятся.
— Запираются, врут, сваливают друг на друга, — сказал Лосано. — Но мы не спим, дон Кайо, мы по целым ночам глаз не смыкаем. Клянусь вам, эту газетку мы выявим и накроем.
— Приложи палец вот сюда, а здесь — крестик поставь, — сказал дон Мелькиадес. — Все. Ну, Трифульсио, ты опять вольная птица. Не верится, должно быть?
— Помните, Лосано, мы с вами не в цивилизованный стране, наша отчизна — край невежества и варварства, — сказал Бермудес. — Нечего с ними миндальничать, выбейте, вытрясите из них то, что мне нужно.
— У-у, какой ты худенький, — сказал Иполито. — В пиджачке-то не так заметно, а теперь вижу — все ребра наружу.
— Ты помнишь сеньора Аревало, который дал тебе соль, чтобы ты поднял бочку? — сказал дон Мелькиадес. — Он важная персона, весьма состоятельный человек, землевладелец. Хочешь работать на него?
— Кто и где, я тебя спрашиваю, кто и где ее печатает? — сказал Лудовико. — Хочешь, чтоб мы с тобой всю ночь проваландались? А если Иполито опять рассердится?
— Ясное дело, дон Мелькиадес! — всплеснул руками, заморгал, закивал Трифульсио. — Могу хоть сейчас приступить или когда скажете.
— Ты меня выведешь из себя, я тебе красоту твою небесную подпорчу, а сам умру с печали, — сказал Иполито, — потому что ты мне нравишься все больше и больше.
— Ему люди нужны: он начинает предвыборную кампанию, потому что другу Одрии дорожка в сенаторы укатана, — сказал дон Мелькиадес. — За деньгами не постоит. Не пропусти свой шанс, Трифульсио.
— И что же, даже имя нам свое не скажешь, золотой ты мой? — сказал Лудовико. — Может, забыл или не знал никогда?
— Долбани на радостях как следует, навести семью, погуляй, к девкам сходи, — сказал дон Мелькиадес, — а в понедельник отправляйся в его поместье, это возле Ики. Спросишь там, тебе каждый покажет.
— А что это там у тебя, золотой мой, болтается, я не разгляжу никак? — сказал Иполито. — Ты всегда с таким огрызком ходишь или он от страха съежился?
— Конечно помню, дон Мелькиадес, как же не помнить?! — сказал Трифульсио. — Не знаю, как вас и благодарить за вашу доброту.
— Оставь его, Иполито, — сказал Лудовико, — обморок, не видишь, что ли? Пойдем в кабинет к сеньору Лосано. Оставь его, кому говорю?!
Дежурный надзиратель похлопал его по спине — счастливо, Трифульсио, — и запер за ним ворота, — до свиданьица, а лучше прощай — и он скорым шагом двинулся вперед, по пустырю, на который смотрел через решетку столько времени, что наизусть выучил каждую выбоину, и дошел до рощицы, которую тоже было видно из окна камеры на первом этаже, а потом свернул к домикам предместья, но не остановился, а, наоборот, прибавил шагу. Почти бегом миновал он лачуги, оставил позади неразличимые тени людей, смотревших на него удивленно, испуганно или безразлично.
— Я же не выродок какой-нибудь, не скотина неблагодарная, — сказал Амбросио, — я ж ее любил, царствие ей небесное, ни от кого я столько добра не видал, разве что от вас. Всю жизнь она хребет ломала, чтоб меня прокормить да вырастить. Да ведь вот жизнь какая: некогда и о матери родной вспомянуть.
— Мы, сеньор Лосано, прекратили, потому что Иполито немного погорячился, не сдержался, а тот понес какую-то чушь, а потом и вовсе вырубился, — сказал Лудовико. — Я так полагаю, что этот Тринидад Лопес — никакой не априст и на самом деле не знает, где типография. Как прикажете: можно его привести в чувство и продолжить.
Он шагал все быстрее и быстрее, двигаясь почти наугад, не зная, куда выведут его эти мощенные булыжником окраинные улочки, попираемые его босыми ногами, углубляясь в этот город — разросшийся вдаль и вширь, такой непохожий на то, что осело в памяти. Потом замедлил шаги и почти упал на скамейку, стоявшую в тени пальм на площади. В лавчонку на углу входили женщины с детьми, мальчишки пуляли камнями в уличный фонарь, лаяли собаки. Медленно, почти беззвучно он заплакал и сам не заметил, что плачет.
— Ваш дядюшка рекомендовал мне вас, капитан, да я и сам хотел познакомиться с вами, — сказал Кайо Бермудес. — Мы ведь с вами некоторым образом коллеги, не правда ли? Не сомневаюсь, что нам придется работать рука об руку.
— Добрая была, жертвовала много, ни одной мессы не пропустила, — говорит Амбросио. — Но уж характерец был — не сахар. Меня ведь она, знаете, не кулаком, а все палкой норовила, чтоб не пошел по отцовой дорожке.
— Я не имел удовольствия лично познакомиться с вами, сеньор Бермудес, — сказал капитан Паредес. — Но дядюшка и полковник Эспина чрезвычайно высоко вас ставят и говорят, что это ведомство достигло успехов только благодаря вам.
Потом поднялся, вымыл лицо у фонтана в центре площади, спросил у прохожего, сколько возьмут за билет в автобус до Чинчи и где остановка. Останавливаясь время от времени, чтобы поглядеть на женщин и на все, что обрело новый вид и смысл за время его отсидки, пришел на другую площадь, полную машин. Он спрашивал, клянчил, торговался и наконец влез в кузов грузовика.
— Не будем говорить о достоинствах, ибо природа наделила вас ими куда щедрее, чем меня, — сказал Кайо Бермудес. — Я знаю, что вы рисковали жизнью во время революции и что теперь вы наладили и организовали военную контрразведку. Не трудитесь отрицать, мне все это известно от вашего дядюшки.
Весь путь он простоял в кузове, вцепясь в борт, задыхаясь, жадно вглядываясь в землю и небо, в море, — оно то появлялось, то исчезало между дюн. Когда въехали в Чинчу, он широко раскрыл глаза, завертел головой из стороны в сторону, дивясь переменами. Тянуло свежестью, солнце уже село, бормотали о чем-то и пританцовывали кроны пальм, а он шел под ними как в тумане, взбудораженный и торопливый.
— Относительно моего участия в революции — это чистая правда, и скромничать было бы неуместно, — сказал капитан Паредес. — Но в военной контрразведке я — всего лишь один из сотрудников и помощников полковника Молины.
Однако путь до поселка оказался долгим и мучительным, потому что память все время подводила его, и все время надо было спрашивать у встречных, как пройти к Гросио-Прадо, и когда он наконец дошел, уже сгустились сумерки, осветились окна, и поселок был уже не поселок, а нагромождение домов, а там, где раньше тянулись хлопковые плантации, теперь начинался другой поселок. Однако дом остался прежним, и дверь была открыта, и он сразу узнал Томасу — она была черная, она была тучная: она сидела на полу рядом с какой-то женщиной и ела.
— Полковник Молина — фигура чисто декоративная, а от вас зависит бесперебойная работа всех маховиков и шестерней, — сказал Бермудес. — И это тоже поведал мне ваш дядюшка.
— Мечта у нее была в лотерею выиграть, — сказал Амбросио.
— Могу себе представить, как работало ваше министерство при Бустаманте: апристы — на всех постах, поголовный саботаж, — сказал капитан Паредес. — Однако он им не слишком помог.
Он влетел в комнату, вопя и колотя себя в грудь, и вторая женщина, вскрикнув от неожиданности, перекрестилась. Томаса, припав к полу, смотрела на него, и страх постепенно исчезал с ее лица. Молча и решительно она ткнула кулаком в сторону двери. Однако Трифульсио и не думал послушаться: он захохотал, весело повалился на пол и стал скрести себя под мышками.
— Они, по крайней мере, успели замести следы, — сказал Бермудес. — Архивы приведены в полную негодность, картотеки уничтожены. Надо все начинать сначала. Об этом я и хотел поговорить с вами, капитан. Военная контрразведка может оказать нам большую помощь.
