Павел Басинский - Русский роман, или Жизнь и приключения Джона Половинкина
— Одевайся, милая… Ты вся мокрая, а от окна поддувает. Застудишь наше, женское. Тебе еще рожать, дурочка! А тебе, Сид, я уши-то надеру! — свирепо продолжала она. — Папаньке с маманькой твоим выволочку сделаю! Свиненок эдакий! Если б я знала, на что ты меня позвал, я бы сама на тебя в КГБ стукнула!
Сидор с испуганным лицом чмокнул Перуанскую в руку.
— Пощади, божественная! Исправлюсь! Завтра же стану традиционалистом, «деревенщиком»! Буду писать в «Наш современник»! «Тайга шумнула…»
Перуанская засмеялась.
— Не могу на тебя долго злиться. Пиши себе что хочешь, шут гороховый! А сейчас — зови народ к столу. Жрать хочется.
— О-о! — завопил прощенный Дорофеев.
Через час забывшие про скандал гости приканчивали вожделенный ужин и начинали высокие разговоры.
— Нет, несравненная Дульцинея Карповна! — спорил с Перуанской Палисадов. — Конечно, я согласен, что наше поколение подарило России тысячи талантливых людей…
— Гениальных, — поправила Перуанская.
— Да, гениальных! Как вы и ваш супруг! Однако нельзя не признать, что нынешнее младое племя, поколение Сида и Сорнякова, тоже имеет достоинства и — уж вы извините! — преимущества перед нами!
— Это Сидор-то младой! — басовито хохотала Дульцинея. — У него вся макушка лысая! Ему скоро сорок лет стукнет, а он все с искусственными пиписьками играет! Стянул небось «инструмент» из маминой тумбочки и вертит им, будто не знает, для чего эта штуковина предназначена.
— Фи донк, Клеопатра! — суетливо подхихикивал Сид.
— Поколение импотентов! Я в твои годы перетрахалась с четвертью населения Советского Союза! Я была секс-символом! Меня сам Брежнев купить пытался, а я его послала. Потому что право имела! Вот оно наше поколение, «команда молодости нашей», как Люська Гурченко поет! Вам нашей славы не видать!
— Конечно, не видать, — согласился с ней Сорняков, задумчиво прожевывая кусок семги. — После вас, как после американского напалма, ничего живого не останется. Мне славы не жалко. Мне Россию жалко. Вы ее оптом и в розницу продадите. Причем по дешевке. Специально по дешевке, чтобы только на вас хватило.
— Странно слышать такое от писателя Сорнякова! — натянуто засмеялся Палисадов. — Не думал, что вы такой патриот.
— Да, патриот! — взорвался Сорняков. — Мой дед землю пахал! Моя мать всю жизнь отказывала себе в сладком куске, чтобы меня Барский в институт за взятку принял. Плевать я на вас хотел, хозяева жизни! Это вы победители? Гниды вы на теле народном! Козлы вонючие! Это я еще с вами красную рыбу жру. Но те, кто за нами идет, не патриотами, а фашистами будут! На фонарных столбах вас повесят! За яйца… ха-ха!
— Па-а-звольте, молодой человек! — возмутился Палисадов.
— Не па-а-зволю! Вас лично я пропесочу в новом романе, господин гауляйтер русской демократии!
— Это вы про меня… Ты про меня… — задохнулся Палисадов. — Да я карьеры своей не жалел, жизнью рисковал ради свободы таких, как ты!
— А я вас об этом не просил.
— Господа! — испугался Дорофеев. — Витя, ты не прав! Дмитрий Леонидович действительно много сделал для нас. По крайней мере, сегодня мы уже не боимся сказать то, что хотим.
— Вот я и говорю то, что хочу, — неприятно засмеялся Сорняков. — Что на благодеяния его я плюю!
Джон опять заблудился в безразмерной дорофеевской квартире и оказался в гостиной, из которой уже убрали бассейн, и только мокрый, хлюпающий под ногами палас напоминал о недавнем безобразии. В гостиной было полутемно. Половинкин собрался уходить, как вдруг услышал сдавленный шепот:
— Сид, я беременна.
— Славно… От кого?
— Да ты что?!
Рожицына ойкнула и громко заревела.
— Заткнись! — зашипел Дорофеев. — Ты думаешь, на твой коровий рев гости сбегутся? Ты что себе вообразила? Ты в семью нашу решила пролезть? Б… деревенская! Ты сколько в санитарках зарабатывала? А жила где, помнишь? Ну, потрахались мы с тобой… В охотку, не спорю. Ну и что с того? Тебя в твоей общаге азеры всей кодлой драли каждый день.
— Сидор, что ты говоришь…
Варя Рожицына, закрыв лицо руками, выбежала из гостиной.
— Случайный свидетель? — не смутившись, подмигнул Джону Дорофеев. — Как вам наши домашние страсти? Лично я где-то уже встречал эту сцену. В каком-то романе. До чего наши барышни обожают романы…
Сидор не успел договорить — этот удар Джон поставил себе в колледже. Однажды он свалил таким ударом здорового негра, приставшего к нему ранним утром в Вашингтоне. Вдруг в зале появились Крекшин и Сорняков. Сидор лежал на полу и притворялся, что потерял сознание. Он притворялся, потому что боялся драться. Джон хорошо это понимал. Кажется, это понимали и остальные.
— Что произошло? — спросил Сорняков.
Сидор вскочил на ноги. Из его правой ноздри обильно текла кровь.
— Тебе это дорого обойдется! — бормотал он, глядя мимо Джона. — Ты не смеешь бить русского художника!
— Подашь на него в суд? — спросил Крекшин.
— Нет, я найду другой способ ему отомстить.
— Не роняй чести русского дворянина, Сид! — засмеялся Сорняков. — Вызови распоясавшегося америкоса на дуэль.
— Какая дуэль? На чем?
— У меня есть «макаров» и три патрона.
— Я не буду стреляться, — испуганно сказал Сидор. — Это чистая уголовщина.
— В таком случае, господин… э-э, как вас… Серединкин? Позвольте пожать вашу руку. Один ноль — в пользу США. Я знал, что Америка — великая страна, в отличие от России.
— Полчаса назад ты был патриотом, Витя, — мрачно заметил Крекшин. — Не говори за всех, пожалуйста. Я буду стреляться с Джоном. По правилам дуэли это не возбраняется?
— Отнюдь! — обрадовался Сорняков. — А то ишь чего вздумал, янки проклятый! Русских художников по мордасам бить!
— Вы принимаете вызов? — спросил Крекшин.
— Разумеется, — ответил Половинкин.
— Тогда встречаемся в семь утра у входа в Нескучный сад, возле шлагбаума. Не заблу́дитесь?
— Не надейтесь.
— В таком случае расходимся, господа.
Глава девятнадцатая
Фабрика грез
В кабинет заведующего пансионатом «Лесные зори» Бориса Викторовича Божедомского капитан Соколов ворвался как вихрь, свирепый и беспощадный. Оседлав стул, как коня, спинкой вперед, Соколов сел напротив Божедомского и уставился на него, словно прикидывая: с чего начать экзекуцию? Божедомский втянул голову в плечи. Не только лоб, но и очки его в золотой оправе покрылись испариной.
Борис Викторович Божедомский прибыл в Малютов в конце пятидесятых, согласившись поменять должность завхоза одной московской поликлиники на скромную роль заведующего захолустным домом отдыха. Тогда в жизни Божедомского началась черная полоса. Его бросила красавица жена, променяв на подававшего надежды молодого режиссера и оставив с трехгодовалым сыном. Бог наказал ее: подающий надежды режиссер надежд не оправдал и спился. Она хотела вернуться к Божедомскому, но Божедомский в суровом письме пресек эти попытки. За короткое время ему удалось превратить затрапезный пансионат, в котором отдыхали работницы фабрики мягкой игрушки, в престижное заведение санаторного типа, работавшее исключительно на областное и даже московское начальство. Корпуса перестроили, завезли импортную мебель, сантехнику, но самое главное — полностью обновили обслуживающий персонал.
В персонале-то и заключался секрет процветания заведения Божедомского.
О том, что одна из горничных забеременела, он узнал от ее подружки, медсестры Катьки. Если бы это случилось в другом пансионате — то и бог с ней! Но в ведомство Бориса Викторовича залетали птицы слишком высокого полета. Оставляя свои семейные гнезда на месяц, они попадали в общество молодых и красивых (Божедомский сам их тщательно подбирал) горничных и медсестричек. Не удивительно, что орлы теряли самообладание и били крыльями. Пожалуй, это было самой ответственной стороной работы Божедомского, которую он сравнивал с работой на идеологическом фронте. Не допустить морального разложения коллектива! Не допустить скандала, подобного тому, что уже случился однажды, когда секретарь обкома партии увез одну из горничных к себе в Город под видом дальней родственницы и устроил нянечкой к собственному сыну. Быстро разоблаченная супругой потерявшего голову партийного руководителя девушка вернулась в Малютов уже через неделю. Впрочем, Божедомский не только простил ее и взял обратно, но и выплатил деньги за вынужденный прогул. Он жалел и по-своему любил своих девочек.
Горничные и медсестры даже во сне помнили, как нужно вести себя в пограничных ситуациях, кому и в какое время можно и даже нужно строить глазки, невинно обнажая из-под халатика стройные ножки и приоткрывая треугольник белоснежной груди в обрамлении черного лифчика.
