Павел Басинский - Русский роман, или Жизнь и приключения Джона Половинкина
Но вот что странно… «Лэндландская проблема» не только не поколебала системы мирового социализма, но, напротив, укрепила ее. Люди как будто очнулись от золотого сна и стали более нервными, деятельными, ответственными. Молодежь молодежью, но основная часть населения понимала, что счастье — это хорошо, а страдание — плохо. На примере последнего страдальца они воспитывали детей, рассказывая ужасы о том, что бывает с человеком, который отказался от абсолютного счастья. Последний лэндландец все-таки стал героем, хотя и своеобразным. О нем были написаны сотни романов и пьес. Он стал главным персонажем фильмов и комиксов.
— Позвольте, — удивился Джон, — во времена Достоевского не было фильмов и комиксов.
— И у Сорнякова не было, — признался Барский. — Это я от себя придумал. Но смысл рассказа от этого не страдает. Итак, Всемирный совет, как гарант всеобщего счастья, даже сумел извлечь из «лэндландской проблемы» немалые выгоды, получая дополнительное финансирование под свои проекты и расширяя состав своих членов. Под эгидой Совета «лэндландская проблема» обсуждалась на многочисленных симпозиумах и конференциях, за ее окончательное решение был объявлен фантастический денежный приз. Это послужило стимулом развития гуманитарных наук.
— Негодяи! — возмутился Петр Иванович. — Кому война, кому мать родна!
— Словом, все шло замечательно, как вдруг…
— Помер страдалец?! — воскликнул Чикомасов.
— Хуже… То есть я хочу сказать — для вас хуже, Петр Иванович. Однажды разведчики сообщили, что последний страдалец согласился на переезд.
— Уп-с-с! — разочарованно свистнул священник.
— Да, согласился. Всемирный совет обрадовался. Он приказал доставить последнего страдальца в герметичном контейнере в столицу мирового сообщества. Его тщательно обследовали медики, психологи и выяснили, что никакой опасности для людей он не представляет. Как и было обещано, его объявили героем, положили огромную пенсию, дали роскошные апартаменты и стали внимательно за ним наблюдать. Но в поведении его не было ничего интересного. Он обленился, растолстел и оказался вздорным и капризным человечком. Он требовал себе новых и новых привилегий, противно жаловался на жизнь и рассказывал, как мучился в своей Лэндландии. В конце концов он всем надоел, и когда умер, все вздохнули с облегчением.
Барский замолчал.
— Это все? — мрачно спросил Чикомасов.
— Почти. Дело в том, что спустя несколько лет система мирового счастья сыграла в ящик. По всей земле опять вспыхнули войны, революции, начался кровавый передел территорий. И началось это, между прочим, с того, что все бросились осваивать огромную Лэндландию, которая вдруг оказалась свободной от смертоносных лучей. Они исчезли так же непостижимо, как появились. В пустой стране все ожило, зазеленело. Ее ничейные природные ресурсы стали притягивать захватчиков, которых, как всегда, оказалось слишком много. Финита ля комедиа.
— Лев Сергеевич, — серьезно спросил Джон, — этот рассказ вы сами сочинили?
— Нет, это Сорнякова фантазия. Я лишь приделал ей конец.
— Так я и подумал. И смысл вашей сказочки такой: не будет России — и ничего не будет. Весь мир с ума сойдет.
— Не знаю, — пожал плечами Лев Сергеевич. — Вы глобально поняли мою мысль. Мир без России, может быть, проживет. Но вы, Джонушка, точно с ума сойдете. В вас идет непрерывная борьба. Это вы с Россией в душе боретесь, со своим «внутренним русским».
Половинкин молчал.
Глава восемнадцатая
Конец русской литературы
Дорофеев появился с оскорбленным выражением на бескровном лице.
— Вот они где! — ворчал он. — Все их ждут, без них ничего не начинается!
— Кто это все? — с недовольством спросил Барский.
— Дульцинея Перуанская с Марленом Коралловым! Вообразите, любезно приняли мое личное приглашение! И такая простая баба оказалась — это что-то! Мы с ней уже на «ты»!
— Кто эта Перуанская? — спросил Джон Барского.
— Знаменитая эстрадная артистка. Кораллов — ее последний муж, известный режиссер. Впрочем, он больше известен как «муж Перуанской». Никогда не женитесь на знаменитых женщинах, мой друг!
В гостиной с четырьмя окнами, плотно закрытыми тяжелыми фиолетовыми гардинами, несмотря на многолюдье, было тихо. Все затаив дыхание наблюдали за тем, как Звонарева подводят к Перуанской. Перуанская оказалась невысокой, пышнотелой и пышноволосой дамой лет пятидесяти, густо, но с большим искусством загримированной и обвешанной невообразимым количеством украшений, которых хватило бы, чтобы открыть в Париже небольшой ювелирный магазин. Ее волосы были подняты наверх в форме сложного архитектурного сооружения, увенчанного громоздкой шляпой со стеклянной звездой, делавшей ее похожей на Снежную королеву.
— Посмотри на него, Кораллов! — при виде певца низким голосом произнесла Перуанская. — Вот гений. А ты — ничтожество.
Кораллов хихикнул.
— То же самое, бесценная моя, ты говорила про меня своему бывшему мужу. Надо ли понимать так, что и мне пора освобождать место?
— Ее что, правда зовут Дульцинеей? — спросил Джон.
— Нет, это эстрадный псевдоним, — пояснил Барский. — На самом деле ее зовут Авдотьей или попросту Дуней. Боже, как она ест глазами бедного Звонарева! Точно проглотить хочет! И ведь проглотит!
Перуанская церемонно взяла Звонарева за руку и повела к белому фортепьяно.
— Господа! — объявила она. — Сейчас Кирюша будет петь!
Звонарев не думал сопротивляться и кокетничать. Он пошептался с аккомпаниатором, и тот, дождавшись тишины, взял первые аккорды романса.
Звуки фортепьяно были чисты и насыщенны. Джон испугался за Звонарева. Как сможет этот тщедушный молодой человек со слабым голосом ответить на такое сильное музыкальное начало?
Мой костер в тума-ане свети-ит,Искры га-аснут на-а лету-у-у,Ночью нас никто-о не встретит,Мы прости-имся на-а мосту.
Высокий голос нарастал как нежная, теплая волна и наконец заполнил всю гостиную. Половинкину казалось, что он где-то слышал этот романс. Он вдруг ясно увидел перед глазами и этот костер в густом теплом тумане, и эти искры, шипящие в ночной влаге, и старый скрипучий бревенчатый мост через маленькую речку. Он только не мог расслышать слов прощания и увидеть лиц влюбленной пары. Только колеблющиеся образы, только белые призраки, рожденные костром и туманом.
Не беда, коли-и друга-ая,Друга ми-илаго-о любя-я,Песни будет петь играяНа коле-е-нях у-у тебя-а.
Метались блики костра, шипели искры, точно старая пластинка…
Закончив первый романс и приняв как должное бешеные аплодисменты, Звонарев недолго томил публику молчанием.
О-отво-ори-и потихо-о-оньку кали-иткуИ-и во-ойди-и в тихий сади-ик, как тень,Не-е за-абу-удь потепле-е накидку,Кру-уже-ева-а на голо-о-овку-у н-н-адень!
Так он пел романс за романсом, пел непрерывно, словно на одном выдохе, и непонятно было, как в его неширокой груди набралось столько воздуха. И чем больше он пел, тем теснее становилось в груди Половинкина. Джон испугался, что скоро он не сможет дышать. Тогда, словно пожалев Джона, Звонарев закончил выступление и низко, церемонно поклонился публике, а затем отдельно — Перуанской.
В глазах артистки стояли слезы размером с те бриллианты, что украшали ее шею. Она приблизилась и крепко поцеловала Звонарева в губы, но в поцелуе не было ничего плотского. Это был поцелуй благодарности, и Звонарев оценил его и принял естественно, как признание коллеги по ремеслу. Все вокруг размягченно улыбались, и только Джон с недоумением озирался. Неужели эти сытые, развращенные люди, накачавшиеся алкоголем и наговорившие друг другу всевозможных глупостей, могли получать удовольствие от этих мучительных песен, вполне достойных породившей их мучительной нации?
Несколько человек во главе с Коралловым стали упрашивать Звонарева исполнить на бис песню о «гнедых». В этот раз тот долго отказывался. Наконец с пронзающей душу и какой-то нечеловеческой мукой он поведал историю о продажной женщине, которую все бросили в неприглядной старости, кроме пары жалких кляч, годных лишь на то, чтобы доставить уже никому не нужное тело своей хозяйки на кладбище. Этот романс, по-видимому, особенно любимый русскими, возмутил Половинкина страшно! Возмутил даже не сам романс, но то, с каким наслаждением его слушали, как горели обычно холодные глаза Барского, как сладко, навзрыд рыдала Перуанская, и даже Марлен Кораллов смахнул со своего мощного носа мутную слезу.
— Спасибо, голубчик! — совсем низким от плача голосом сказала Перуанская, вытирая красное лицо рукавом платья и царапая щеки перстнями с бриллиантами. — Отворил старухе слезы, благодать Божью! Ты не артист! Ты — бог! Молодой бог!
