Николь Келби - Розовый костюм

– Спасибо вам, доктор. Спасибо за все. Вы очень хороший человек.

И Кейт поняла, кто это. Тот самый священник[43], который пытался бороться с расовой дискриминацией и хотел отменить закон, запрещающий чернокожим ездить на автобусах для белых. Это был действительно очень хороший человек. И очень смелый.

На следующей остановке в вагон втиснулись двое студентов колледжа. Кейт заметила, что девушка одета очень аккуратно, на шее жемчуг, на ногах фирменные кожаные туфли: наверняка «Colambia University». Юноша – вообще-то он казался совсем мальчишкой – был в помятых и плохо на нем сидевших брюках цвета хаки, а его куртка из секонд-хенда явно нуждалась в чистке. Этот, разумеется, из местного муниципального колледжа. Свободных мест не было, что, похоже, расстроило молодого человека. Он и девушка буквально обвились вокруг металлической стойки рядом с Маленьким Майком. Казалось, они вот-вот упадут на ребенка, и Кейт, невольно притянув племянника к себе, стала смотреть в окно. Мир пролетал мимо, словно в немом фильме; рамки сменяющих друг друга кадров то исчезали, то появлялись вновь. Но происходящее на экране не сопровождалось звуками фортепиано; Кейт слышала только ритм собственного дыхания и дыхания Майка.

– Эй, Африка, следующая конечная! – громко сказал молодой человек.

Он явно пытался устроить сцену. Кейт притворилась, что ничего не слышит. Человек в котелке, казалось, хотел что-то сказать нахальному юнцу, но передумал. Из-под колес поезда, постукивавших по рельсам, летели искры. Кейт пересадила Маленького Майка к себе на колени – на всякий случай подальше от молодой парочки. Теперь вагон был весь залит солнечным светом – этот участок пути нравился Маленькому Майку больше всего, потому что проходил по поверхности, а не под землей. Кейт сказала, глядя в окно:

– Смотри, Майк, вон птицы. Чайки.

– Ястребы? – Маленькому Майку очень нравились ястребы.

– Нет, просто чайки.

Ответ Кейт мальчика, похоже, немного разочаровал, но он все же стал с интересом смотреть, прислонившись к ней и обняв ее за шею. Где-то далеко внизу, под ними, виднелась река; на берегу стояли люди в рабочих комбинезонах.

– Как ты думаешь, кто эти люди? – спросила Кейт. – Может быть, юристы?

Маленький Майк покачал головой и уверенно ответил:

– Нет, это члены профсоюза.

Большой Майк тоже явно дал сыну несколько уроков.

– Насчет членов профсоюза ты хорошо определил, – похвалила мальчика Кейт, не отрывая взгляда от холодной речной синевы, от рабочих на берегу, от пронзительно кричащих чаек. Проповедник повернулся к ним и улыбнулся. Кейт улыбнулась в ответ.

– Какой у вас чудесный галстук, сэр, – вдруг сказала она и умолкла, не зная, что еще сказать.

– Спасибо. Галстуки – моя слабость.

Когда Кейт и Маленький Майк, наконец, добрались до «Chez Ninon», помещение мастерской оказалось буквально забито безголовыми манекенами, но никто не работал. Из Англии прислали розовое букле для того самого костюма. На рабочем столе вздымались океанские волны букле всех оттенков розового. И каждый наклонялся поближе, чтобы как следует рассмотреть ткани, которые прямо-таки пылали розовым светом.

– Красивенько, – сказал Майк.

– Нет, – возразила Кейт. – Потрясающе!

На каждом образце имелся коричневый картонный ярлык «Линтон Твидз». Это было необходимо для инвентаризационного контроля. На каждой картонке кто-то аккуратно, печатными буквами написал название ткани, ее номер и номер заказываемой модели. Заказчик был обозначен как «Шанель», поскольку права на эту ткань принадлежали ей, и она лишь временно передала их «Chez Ninon». Указана была также сновальщица и ее имя: Энн; там же стояла ее подпись. Как и подпись ткачихи по имени Сьюзен. Как и подпись штопальщицы, имя которой было написано веселым округлым почерком. Самое удивительное, ее звали тоже Кейт.

Глава 11

Труднее всего было… держать себя в руках.

В пятницу в мастерской шел розовый снег. Букле не просто линяло, как кошка, оно буквально рассыпалось на отдельные завитки и пушинки. Собственно, французское слово «букле» и означает «локон, завиток». И эти мягкие завитки цеплялись за все даже после того, как присланные образцы подвергли сухой чистке. Бесстыдная в своей яркости и обладающая совершенно неукротимым переплетением нитей ткань каждый раз, стоило поднести к ней острые портновские ножницы, испускала целые облака шерстяного пуха, которые плыли по мастерской, точно семена одуванчика на ветру.

Если Кейт невольно подносила руку к волосам, розовый пух тут же забивался в челку. Если терла глаза, пух прилипал к ресницам. Пух заставлял ее чихать, кашлять и чесаться. От него пахло старой овчиной и угольным дымом. На рабочем столе Кейт пух скапливался небольшими кучками, подол платья был весь в пуху. Падая на пол, розовый пух липнул к нейлоновым чулкам и обуви. Даже темно-синее шерстяное пальто Кейт, висевшее на крючке неподалеку от рабочего стола, покрылось розовым пухом. Пух неведомым образом ухитрялся проникнуть даже в чашки с чаем и крошечными пушистыми островками осесть на поверхности густых сливок. На сэндвичи, на зеленый виноградный джем тоже моментально налипали розовые пушинки. Как, впрочем, и на все остальное – на жевательную резинку, на шоколадные конфеты, на пончики… Розовый пух пробрался даже в кошелек Кейт и спрятался среди талонов на метро. Этим пухом было испачкано абсолютно все.

В «Сhez Ninon» довольно часто работали с различными букле фирмы «Линтон», но именно этот образец вел себя вразрез со всеми правилами, и с ним было совершенно невозможно сладить; и он был не просто розовый, а представлял собой некое сплетение нитей различных оттенков розового: там был цвет спелой малины, арбуза, вишни и – фоном – цвет розового шампанского. При ярком освещении букле напоминало те сногсшибательные оттенки, которые можно обнаружить на кусте дикой фуксии, привольно цветущей под мексиканским солнцем. Если же освещение было приглушенным, цвет ткани вызывал у Кейт воспоминания о японских пионах, которые цветут зимой; их цветение скоротечно, но переливчатые тона поражают интенсивностью. А еще, глядя на это букле, она вспоминала об отцовских розах; в общем, такой оттенок розового можно было понять только сердцем.

Переплетение различных розовых нитей в ткани было не просто нерегулярным – оно было настолько непредсказуемым, что лишало Кейт присутствия духа. Как и для большей части тканей, используемых от-кутюр, этому материалу наверняка потребуется особо прочный шов – десять стежков на сантиметр, разумеется, вручную, в начале и конце каждого шва и пять стежков на сантиметр во всех прочих местах. Это вам не обычные пять стежков на сантиметр. Причем все придется прошить дважды – каждый шов, каждый обшлаг – сперва прямым швом, затем, для большей прочности, обметочным. Если учесть структуру конкретно этой ткани, способную свести с ума кого угодно, то на пошив жакета наверняка понадобится не восемьдесят рабочих часов, а все девяносто. Даже на юбку, скорее всего, уйдет не менее тридцати часов работы.

Подобным мастерством в «Chez Ninon» обладала одна лишь Кейт, хотя обычно сборкой готового изделия она не занималась. Но поскольку костюм был заказан Белым домом, то Хозяйки сочли, что лучше всего поручить ей всю работу с начала до конца. И к вечеру пятницы Кейт оказалась покрыта розовым пухом буквально с головы до ног.

Этот пух вместе с Кейт спустился в метро, вместе с ней доехал до станции «207-стрит». Когда она помахала рукой Питу-полицейскому, несколько случайных пушинок, пролетев по воздуху, осели на его темно-синей шерстяной куртке. Когда Кейт пересекла Бродвей и прошла мимо церкви Доброго Пастыря на берег реки – ей хотелось немного постоять на причале и посмотреть на ястребов, летавших низко над водой, – она постоянно чувствовала, что оставляет за собой розовый след.

В этот час Инвуд казался совсем не похожим на часть огромного Нью-Йорка; скорее он напоминал родной остров Кейт, ее Ков. Закатное солнце цвета зрелой японской хурмы пятнало речную воду, ярким светом заливая горизонт. Казалось, оно вот-вот соскользнет с небес в темнеющую реку. Уже и стайка летучих мышей вылетела на охоту из какой-то пещеры – таких пещер на берегу реки было множество. Маленькие, казавшиеся черными на фоне красного неба силуэты летучих мышей сперва инстинктивно делали вираж влево, затем резко пикировали к воде, чтобы напиться, а затем столь же резко взмывали ввысь, к пламенеющим облакам, точно к воротам рая. Вскоре из пещер стали вылетать и другие стаи – десятки, сотни летучих мышей водопадом изливались из подземных глубин в небо над рекой, и все, повинуясь некоему инстинкту, непременно сначала поворачивали влево, устремляясь в глубины ставшего ультрамариновым неба. Близился октябрь, и летучие мыши готовились на зиму мигрировать в Мексику, как делали это каждый год.