Меир Шалев - Голубь и Мальчик

— Ты помнишь, Иреле, когда вы были детьми, как Гершон каждое лето ходил в лагерь в Институте Вейцмана, а она шла со мной на работу? А сейчас, ты знаешь, какой она стала сейчас большой подрядчик? Она у меня сейчас отвечает за все проекты Мешулама Фрида!

— Да, я слышал, что она работает с тобой, но как-то пропустил, что она уже выбросила тебя из правления твоей фирмы.

Лицо Мешулама просияло.

— Не меня она выбросила, а мужа своего она выбросила, этого шмендрика Иоси своего. А со мной она начала вместе работать.

Он засмеялся:

— «Мешулам Фрид и дочь с ограниченной ответственностью». — И вздохнул. — Даже если бы Гершон был жив, я бы не его взял в дело, а только ее. — И улыбнулся. — А его бы послал в твой университет. Ее, чтобы принесла уважение к моим деньгам, а его — чтобы принес уважение к профессору Гершону Фриду, и чтобы они вместе были как моя месть братцам моей Голди, светлая ей память, которые всегда смотрели на меня сверху вниз, особенно когда приходили попросить очередную ссуду.

И, увидев выражение моего лица, добавил:

— Ты думаешь, Мешулам не думал все эти годы о тебе и о ней? Ты думаешь, Мешулам не видел, что ты и его дочь созданы друг для друга? Я уже тогда это увидел, в тот самый день, когда привез к вам моего маленького Гершона. Еще когда я бежал с моим полумертвым ребенком на руках к двери амбулатории и когда профессор Мендельсон вышел ко мне и сказал: сюда, господин Фрид, входите сюда, через этот частный вход, — еще тогда я краем глаза увидел вас, как вы похожи один на другого, совсем как две капли воды, и как вы один на другого смотрите.

И грузно повернулся ко мне:

— Такой женщине, как моя Тиреле, нужен мужчина, похожий на нее, а такому мужчине, как моя Тиреле, нужна женщина, похожая на нее. Так вот. Она бросила своего мужа, а ты бросаешь свой дом. Сейчас самое время. Нужно ковать железо, пока оно есть!

— Хватит, Мешулам. Я ничего не бросаю, — сказал я.

— Не бросаешь? Извини меня, Иреле. Я нашел себе дом, ты сказал. Свое место, ты сказал. Что это, если не бросить?

— И потом, я не Тирца, я похож на нее только внешне. Тирца внутри настоящий «менч»,[36] а я совсем не таков.

— Тут ты немного прав. Но скажи мне, сколько «менчн» должно быть в одной семье? Это в каждом окне нужны две одинаковые створки, но внутри дома одного «менча» вполне достаточно.

— Мы были друзьями в средней школе, — сказал я. — У нас был шанс, но из этого ничего не вышло. И мне не так уж плохо с Лиорой, как ты думаешь. Нормальная семейная жизнь, как у всех. Иногда не так чтобы хорошо, но в общем не очень и плохо.

Мешулам посмотрел на меня насмешливо:

— Ты что, начал читать журналы для женщин? Ты даже не сказал, что ты ее любишь. Такое простое слово, как любовь, через которое люди держатся вместе, даже этого ты не сказал.

— Мешулам, — сказал я, — ты что, стал теперь специалистом по любви тоже?

— Чтобы сказать то, что я сейчас сказал, надо быть специалистом? Достаточно не быть идиотом.

— Кроме любви, нужно еще несколько вещей, чтобы быть вместе.

— Может ты, наконец, скажешь мне какие? Что это за несколько вещей, которые держат вас вместе? — И поскольку я промолчал, ответил себе сам: — Это или ее деньги, или твой страх, или они оба вместе. Вот что вас держит.

— Почему это тебя так интересует? — спросил я. — Какое тебе, в сущности, дело?

— Это меня интересует, потому что я хочу видеть вас с Тиреле снова вместе.

Несколько минут я молчал, и Мешулам вдруг усмехнулся:

— Ты помнишь мою жену, светлая ей память? Мою Голди, которую я любил?

— Конечно, — сказал я. — Я помню ее очень хорошо.

— И что же ты помнишь? — Усмешка исчезла из его глаз. Я увидел в них мольбу.

— Ее соленые огурцы, — сказал я, глотая слюну, которую вызвала у меня во рту память. — И приятный запах ее рук, и ее спокойствие, и молчаливость. Мама говорила, что она уверена, что, когда ты на работе, со всеми своими рабочими, и грузовиками, и машинами, ты скучаешь по спокойствию своей жены.

— Твоя мать всегда была очень умная женщина, — сказал Мешулам, — и еще у нее была рана в сердце, это ты уже знаешь. Иначе чего бы она вдруг поднялась и ушла? Но я — не только по спокойствию моей Голди, но и по ее запаху я скучаю. Как лимоны она пахла. Другие женщины кучу денег тратят на духи, а она — у нее это исходило прямо от ее тела. Но сейчас всё это на небе, и только из-за этого я спущусь в ад, потому что, если я заявлюсь туда, к ней, это ей испортит всю ее райскую жизнь.

Платок снова заголубел. Мешулам откашлялся:

— Двое их у меня уже там. — Сложил платок и вернул его в карман. — Теперь слушай. Моя Голди и я, мы не любили Тирциного Иоси — и как человека, и как ее мужа. Ведь у мужчин сразу видно, кто из них идиот. Кто умный, не всегда видно. Но у идиота это написано прямо на лице. А ты ведь знаешь мою Тиреле — именно потому, что мы ей это сказали, она сделала нам назло. Но иногда, когда я спрашивал мою Голди, как ты думаешь, Голди, что эти двое вообще делают вместе? Так послушай, что она говорила, эта скромная и тихая женщина, как ты о ней сказал. «В таких вещах, Мешулам, — говорила она, — всё приходит из кровати». Ты бы поверил про эту скромную и тихую Голди, что она так скажет?

— Я верю всему про всех, Мешулам.

— У нее были и другие умные выражения. Вот, послушай еще одно: «Женщина должна выглядеть хорошо, но мужчина — если он немножко красивее обезьяны, этого уже достаточно».

Мы обменялись улыбками.

— Для таких мужчин, как мы с тобой, это же счастье, что есть женщины, которые так думают. Иначе что бы нам осталось? Только девушки, которых уже никто не берет. И еще, поверь мне, Иреле, Мешулам может с первого взгляда сказать тебе, как любая пара выглядит в постели.

На последнее утверждение я предпочел не реагировать, и тогда Мешулам объявил:

— А моя Тиреле решает и делает. Не то что ты. Поднялась и развелась. Я уже раньше сказал тебе об этом, а ты даже не спросил почему и как.

— Да, не спросил, — сказал я. — Я не сую нос.

— Что ты хочешь этим сказать? Что я таки да сую?

Я промолчал.

— Знаешь что? Ты прав. Да, я сую нос. Я безусловно его сую. Потому что если вежливо сидеть на стороне и ждать, пока что-то случится, так ничего не случится. Иногда надо всунуть нос. И не только нос. И руку тоже, чтобы подтолкнуть, и вторую, а если дверь открывается только чуточку, то и ногу, и плечо, и даже кончик тоже стоит всунуть иногда, и всунуть как надо, до упора. Потому что кончик — он делу самый пончик. Так это в любви. — Он убедился, что я улыбаюсь, и добавил: — Так вот, прими к сведению, Иреле, — Тирца свободна, и она уже не Тирца Вайс, она уже снова Тирца Фрид. Я выложил кучу денег, чтобы этот глупый толстый говнюк дал ей развод, но сейчас она отрабатывает мне все эти деньги с процентами.

— Тогда скажи мне сейчас ты, — осмелел я, — если ты с первого взгляда знаешь, какова каждая женщина в постели, может быть, ты скажешь мне, какова твоя Тирца?

Слабое облачко прошло по лицу Мешулама, затрепетало на скулах, но тут же было решительно изгнано.

— Моя Тиреле в постели такая же, как ее отец в постели. Опытная, горячая и щедрая. Знаешь что? Попробуй сам. Посмотри, какая она, и покажи ей, какой ты. — Его губы вдруг задрожали. Голубой платок появился снова. — Попробуй, Иреле… Попробуй… — Его рука легла на мое бедро и сжалась. — Ты не пожалеешь. Я тебе обещаю. — Его голос охрип и прервался. — Попробуйте оба. Попробуйте и сделайте мне внука, мальчика, чтобы я получил своего Гершона обратно.

Мешулам из той породы мужчин, к которым я не могу себя причислить, — одновременно жесткий и мягкий, решительный и чувствительный, и когда на такую скалу обрушивается такой силы удар, да еще изнутри, — вся вода из нее вырывается наружу.

— Останови машину, — попросил он. — Я должен поплакать, как следует.

Я остановил. Мешулам вышел и прислонился к задней двери. Я чувствовал, как его небольшое, старое, но всё еще плотное и сильное тело заставляет машину трястись. Потом толчки стихли, Мешулам отошел в сторону и стал изо все сил топать ногами о землю, как делают сильные люди, когда хотят справиться с чувствами. Наконец он свернул платок, вернулся и сел в машину:

— Какое счастье, что на старости лет мы немного теряем память. Иначе пришлось бы нам тащить самую тяжелую тяжесть, как раз когда уже нету сил. Ну, ладно, хватит болтать, поехали!

Мы въехали в деревню. В центре направо. Сто пятьдесят метров. Три дома, две симпатичных лужайки и одна облысевшая и засохшая, вот кипарисы, которые порадовали бы твое сердце, вот большая сосна, вот дом. Колючий кустарник вокруг. Окна забиты досками. Мешулам молча осматривал его из окна машины.

— Так что ты скажешь? Как он тебе?

— Хороший дом.

— Ты не хочешь посмотреть вблизи?

— Раньше поедим. Запах «сэнвишей» вызывает у меня аппетит, а кроме того, мне нужно успокоиться.