Первый нехороший человек - Джулай Миранда

«Вольво» Сюзэнн подкатило бесшумно; она, должно быть, заглушила мотор за квартал. Я попыталась показать ей большие пальцы в окно, однако она меня не заметила. На ней тоже была спортивная одежда, и вид она имела такой, словно всю дорогу проехала с боевым кличем и готова была убивать. В дверь резко постучали, то ли дверным молотком, то ли ключами. Я расправила плечи и вышла из спальни, с каменным лицом.

Кли поглядывала в зазор между занавесками в гостиной. Перевела взгляд с яростного лица матери на мое, с моей спортивной одежды на материну. Сложив руки на груди, она пятилась, пока не уперлась в стену, у которой стояли ее мусорные мешки. Тук-тук-тук, загремел молоток. Тук-тук. Мой взгляд упал на босые ноги Кли: одна ступня поверх другой, защищает. Тук-тук-тук. Мы обе глянули на дверь. Она слегка сотрясалась. Сюзэнн принялась колотить.

Я распахнула дверь. Не большую, а маленькую, вделанную. Оно было ровно таким по размерам, чтобы вмещать все мои черты. Я вжала их в прямоугольник и посмотрела на Сюзэнн сверху вниз.

– Она все еще там? – произнесла она одними губами, конспиративно показывая пальцем на окна.

– Кажется, она сейчас не расположена с вами общаться, – ответила дверь.

Сюзэнн сморгнула; лицо у нее растерянно осело. Я прижалась к дубовой двери. Стой дубово.

– Никого нет дома. Уходите.

– Ладно, Шерил, ха-ха. Очень драматично. Дай мне поговорить с Кли.

Я посмотрела на Кли. Она замотала головой «нет» и одарила меня крохотной благодарной улыбкой. Я удвоила усилия, утроила их.

– Она не хочет с вами разговаривать.

– У нее нет выбора, – рявкнула Сюзэнн. Дверная ручка отчаянно загрохотала.

– Двойной глухой замок, – сказала я.

Она жахнула кулаком по маленькой железной решетке, укрывавшей мне лицо. Для этого решетка и предназначена. Сюзэнн осмотрела свой кулак, а затем поглядела на свою машину и на машину Кли за нею – на свою старую машину. Всего на миг у нее сделался вид как у мамы, уставшей и встревоженной, но не нашедшей достойного способа это выразить.

– Все будет хорошо, – сказала я. – С ней все будет хорошо. Я пригляжу.

Она сощурилась на меня; прямоугольник уже впивался мне в лицо.

– Позволено ли мне будет хотя бы зайти в уборную? – спросила она холодно.

Я временно закрыла дверку-малютку.

– Она хочет в уборную.

Глаза у Кли блестели.

– Пусть войдет, – сказала она с осторожной щедростью.

Я отперла и распахнула дверь. Сюзэнн помедлила, оглядывая дочь с последним отчаянным умыслом. Кли указала на уборную. Мы слушали, как она писает, смывает и ополаскивает руки. Она вышла из дома, не глядя ни на одну из нас; «вольво» угрохотал прочь.

Кли мощно отхлебнула диетического «Пепси» и метнула пустую бутылку примерно в сторону кухонной мусорки. Бутылка несколько раз отскочила от линолеума. Я подняла ее. Кли временно простила меня, в угаре, но не по-настоящему. За всей этой суетой я забыла застелить постель; отправилась этим заняться.

– Ну что, – сказала Кли громко. Я замерла. – Я не очень-то разбираюсь в здоровье и всяком прочем? Но, похоже, вы, может, знаете, как мне надо питаться. Типа витамины и все такое.

Я развернулась и посмотрела на нее с порога спальни. Она стояла на луне, и если я ей отвечу – тоже окажусь на луне, рядом с ней. С ней – и вдали от всего остального. Это очень далеко, но можно просто протянуть руку и коснуться.

– Так, – ответила я медленно, – для начала нужно принимать дородовые витамины. Насколько ты уже? – Слово «насколько» взяло и выпало, словно все это время ждало у меня во рту.

– Одиннадцать недель, кажется. Я не напрочь уверена.

– Но ты уверена, что ребенка хочешь.

– Ой нет, – рассмеялась она. – На усыновление пойдет. Можешь себе представить? Я?

Я тоже рассмеялась.

– Не хотелось грубить, но…

Она изобразила, как нянчит ребенка, заполошно качая его с маниакальным оскалом.

На двенадцатой неделе – безликая трубка, хребет без спины; следующая неделя: верхушка трубки утолщилась и стала головой, с темными пятнами по бокам, они станут глазами. Я читала ей об этих событиях каждую неделю на сайте «Растидитя. ком».

– Заперло вглухую? Это все противные гормоны беременности виноваты. Пора сосредоточиться на клетчатке.

У нее запор, призналась она, с этой недели. У сайта имелась зловещая способность предсказывать, что она вскоре почувствует, словно ее телу еженедельно суфлировали. Имея это в виду, я проговаривала важные абзацы. («Ластоподобные ладони и стопы возникнут на этой неделе. Ладони и стопы: на этой неделе. Они должны быть ластоподобными».) Когда я нечаянно проскакивала неделю, клетки били баклуши, ожидая дальнейших указаний. Она принимала витамины и ела мою еду, но от мысли о дородовом медосмотре ее мутило.

– Пойду поближе к делу, – сказала она, ссутулившись над спальным мешком. Я пока оставила эту тему. Разговаривать с ней в этом ключе получалось почти сценарно – словно в симуляции «Женщина спрашивает, как пройти». «Женщина заботится о беременной девушке».

– Не хочу, чтобы меня трогала официальная медицина, – добавила она через несколько часов. – Роды пусть будут домашние.

– Все равно нужно провериться. А вдруг там что-то нехорошо? – Я откуда-то знала правильные слова, будто смотрела, как Дейна говорит их на видео.

– Все там будет хорошо.

– Надеюсь, ты права. Потому что иногда оно просто не склеивается – думаешь, что там ребенок, а там просто не связанные друг с другом куски, и, когда вытолкнешь все это, оно вылезет, как куриный суп с рисом.

Когда доктор Бинвали показал нам зародыш на УЗИ, я не сомневалась, что Кли расплачется, как любой астронавт, повидавший Землю из космоса, но она отвернулась от экрана.

– Не хочу знать пол.

– Ой, не волнуйтесь, еще очень рано, – сказал врач. Но Кли накрепко уставилась в потолок, избегая смотреть на собственные расставленные ноги. В смысле – никогда. Она уповала никогда этого не увидеть.

– Бабушке может быть любопытно глянуть на последний остаток хвостика, – сказал он, тыкая в экран.

Никто из нас его не поправил. Мы уже катились по рельсам: добрые люди всего мира скользили рядом с матерями и дочерями, открывали им двери, носили им сумки – и мы им разрешали.

Ее формы соответствовали детородной внешности, однако теперь я заметила ее крупноватый подбородок и вальяжную походку. Вместе с набухшим животом получалось причудливо, почти странно. Чем беременнее она делалась, тем менее женщиной становилась. На людях я пыталась следить, отшатываются ли окружающие, пялятся ли. Но замечала это, по-видимому, лишь я одна.

– «Семнадцатая неделя, – читала я. – На этой неделе у вашего ребенка развивается телесный жир (добро пожаловать в нашу банду!) и возникают его или ее уникальный набор отпечатков пальцев». – Слушает она или нет, сказать было трудно. – В общем, на этой неделе занимаемся жиром и отпечатками пальцев. – Подытожила я. Она отлепила улитку от журнального столика и вручила мне. Я бросила ее в ведро с крышкой, при входе; Рик собирал улиток.

– «Ваш ребенок весит пять точка девять унций и размерами примерно с луковицу».

– Говори просто «ребенок», а не «ваш ребенок».

– Ребенок размерами с луковицу. Хочешь, прочту «Совет от наших читателей»?

Она пожала плечами.

– «Совет от наших читателей: не тратьте деньги на одежду для беременных, можно просто одолжить у мужа рубашки на пуговицах!»

Она глянула на свой живот. Он смотрелся как пивное брюхо, выглядывавшее из-под майки.

– У меня есть рубашка, могу одолжить.

Кли пошла за мной к встроенному шкафу. Вся одежда была чистая, но вся вместе пахла маслянисто, сокровенно, я этого никогда не замечала. Она принялась гонять вешалки. Внезапно вытащила длинное вельветовое платье и приложила к себе.

– Это платье для лесб, – сказала она.

Платье, которое я надела на свиданье с Марком Квоном, отцом Кейт. Она чудовищно быстро его нашла. Оно было с длинным рукавом, на крошечных пуговицах по всей длине – от подола, доходившего до середины голени, до высокого воротника. Тридцать или сорок пуговиц.