Дмитрий Липскеров - Теория описавшегося мальчика
А юная прелестная Адочка вдруг забеременела и наотрез отказывалась делать аборт. У них совсем не было денег, ха — стипендия одна на двоих, и будущий младенец казался Яшке страшной несправедливостью, способной сломать жизнь, отвлечь его от реализации собственного, как он считал, безграничного ресурса… Но если ничего не можешь сделать — смирись и покорно ожидай, куда поведет тебя судьба. Яшка продолжал любить Адочку, несмотря на изменения в ее природе — некрасивые груди с сосками как у шимпанзе, отекшие ноги и живот с какими-то странными растяжками, напоминающими орбиты неизвестных солнечных систем. И родинки на этих орбитах — как планеты…
Он согласился рожать с ней вместе, то есть пойти на роды. Учился по книжкам, как должен вести себя плод, какова у него должна быть частота сердцебиения при родовой деятельности и все остальное, знакомое почти каждому медику.
Они чуть не опоздали в больницу. Акушерка, старая, но грозная, сообщила, что раскрытие уже шесть сантиметров и, по сути, роды уже начались.
Поскольку у Адочки это был первый ребенок, процесс занял все-таки длительное время. Молодая женщина кричала при каждой схватке так отчаянно, что Яшка был уверен — на волю просится пацан, уверенный в себе, — победитель.
— Тужься, тужься, дорогая! — уговаривала врач. — Надо работать!
— Дыши, любимая! — просил Яшка и стирал со лба Адочки вязкий пот.
Она работала и дышала часов восемь, пока акушерка не сообщила:
— Так, что-то вижу!..
— Головку? — уточнил Яшка. А что еще можно видеть при родах?
Адочка закричала в последний раз так отчаянно и продолжительно, что все поняли, что сейчас родит.
— Родила, — сообщила акушерка и показала лежащее на ладони серое птичье яичко. Она передала рожденное в руки отцу, сказала «вы тут сами разбирайтесь» — и покинула операционную.
Яшка стоял над разродившейся Адочкой, глядя, как из ее грудей сочится молозиво.
— Как же так? — смог задать он вопрос.
Она лишь смотрела на него в ответ с какой-то грустью, с чувством большой печали. Глаза ее из голубых вдруг сделались черными, и Яшке показалось, что у Адочки случился инсульт и белки глаз затекли кровью.
— Помогите! — вскричал Яшка, но тут и все тело вслед за белками глаз Адочки почернело и стало скукоживаться в считаные секунды. А дальше из нее полезли серые перья, покрывшие руки и грудь.
Она превращается во что-то, мутирует, понял Яшка и опять закричал, теряя любимую:
— Не-е-е-ет!!! На помощь!!!
Все происходило стремительно. Время безжалостно сжалось и превратило Адочку в птицу. С серыми крыльями, черным хвостом и грустными глазами, Адочка стала обычной городской вороной.
— Что же это? — проговорил вопрос для Бога Яшка.
Он бросился на родильное кресло, пытаясь поймать птицу, но в руках у него содержалось хрупкое яйцо, получилось неловко, только оборудование сбил. Инструменты с грохотом попадали на пол, а ворона вспорхнула, уселась на открытую форточку, затем, как показалось Яшке, подмигнула ему, каркнула и вылетела из родильного дома прочь.
— Адочка! — только и прокричал вдогонку Яшка. — Любовь моя!
А потом он вернулся домой и поместил яйцо в духовой шкаф, стараясь поддерживать в нем нужную температуру, и стал терпеливо ждать.
От несчастья, желая скрыться от него, Яшка страстно набросился на изучение медицинской химии, но как-то отчаянно, зло. Он учился и плакал по утраченной любви. Он почти два месяца не спал, пока в яйце не завертелось что-то, как в клетке, не застучало изнутри. А потом яичная скорлупа треснула, от нее отвалились куски, а в центре уцелевшей половинки, освещенный лунным светом, лежал крошечный младенчик, с полпальчика. Но такой настоящий, двигающий ножками, ручками и вдобавок пустивший крошечную, едва заметную струйку в сторону космоса.
— Мальчик! — проговорил Яшка. — Я знал… Победитель!
Он стал прекрасным отцом. Каждый день бегал на молочную кухню и пипеткой вскармливал свое сиротское дитя.
Его дедушку, заслуженного кремлевского психиатра, звали Викентием, он и своего сыночка назвал в честь прадеда. Таким образом и произошел Викентий Яковлевич.
Мальчик рос не по дням, а по часам. Через полгода он казался обычным пупсом трех месяцев от роду. А еще через пару недель нагнал всех сверстников, став среднестатистическим ребенком.
Только вот когда мальчику исполнился годик и пошел второй, в один из дней, как всегда под утро, отец зашел навестить сына, проверить, все ли у него хорошо в кроватке, — ну, как водится, мокренько, сухонько?.. А обнаружил запутавшегося в пижаме с корабликами красноголового дятла. Яков Михайлович в безумии своем подумал, что дикая птица сожрала его сына, но вовремя понял абсурдность предположения. Стоял статуей, замахнувшейся на птицу каблуком ботинка. А потом дятел, выбравшись из человеческих вещей, взлетел и ринулся сквозь окно на волю. Он пробил своим телом стекло, но не упал на мостовую, а, собравшись с силами, устремился в просыпающееся небо.
— Маленький еще! — сказал кому-то Яков Михайлович. — Неразумный… В мать пошел…
Но в отличие от Адочки дятел под вечер вернулся. Уселся на подоконник и принялся стучать в только что поменянное стекло. Яков Михайлович не знал, что делать. Весь день он предавался горю, потеряв сына, но сейчас, увидев его в образе дятла, оставался в состоянии растерянности, а потому окна так скоро не открывал.
Превращение состоялось на высоте четвертого этажа. Дунул ветер, и с птицы вдруг посыпались перья, будто осенние листья. Следом голое тельце трансформировалось в тело годовалого ребенка, которое каким-то чудом держалось на пухлых пальчиках, болтаясь за окном, продуваемое всеми ветрами. И здесь Якова Михайловича словно отморозило. Он бросился к фрамуге, открыл ее, пуская атмосферу в дом, а следом и сына своего принял на руки. Обогрев и накормив дитя, он положил его в кроватку и поцеловал на ночь, за что получил награду.
— Папа, — произнес маленький Викентий свое первое слово.
С тех пор повторялась одна и та же история. На ночь птица превращалась в человека, а днем улетала в небеса.
Проходили годы, а Яков Михайлович так и не мог понять, чего больше в Викентии — человечьего или птичьего. Он неутомимо искал в своем чаде признаки какой-либо одаренности, но, кроме полета и производства неограниченного количества потомства, ничего особенного в Викентии не находил. Яков Михайлович с трудом обучил сына грамоте, но дальше с учебой дело не заладилось. В голове Викентия ничего не откладывалось, в памяти оставалось лишь незначительное. Он рос неразговорчивым, а по интеллекту просто недоразвитым. И Яков Михайлович наконец уразумел, что от вороны, даже если ее скрестить с Эйнштейном, ничего путного не родится.
«Ах, голубоглазая Адочка, — иногда бессонными ночами пенял на бывшую жену психиатр. — А как же длинные пальчики и тонкие щиколотки?..» Иногда он подолгу стоял у окна, разбрасывал под ним остатки пищи и иной раз в какой-нибудь мусорной вороне вдруг узнавал свою жену и звал тогда истерично:
— Адочка, любовь моя, вернись!..
Яков Михайлович закончил свой рассказ со слезами на глазах.
Викентий смотрел на отца и подергивал головой, словно сейчас он птица.
— Вот почему ты так к воронам хорошо, — сделал вывод и вдруг вспомнил, как Настя обозвала его гребаным вороном. В чем-то она права. На четверть.
— Может, твоя мать когда-нибудь вернется?
— Она не нужна! — констатировал Викентий.
— Всякому нужна мать! Любая!
— Ты всю жизнь считал меня недоразвитым.
Запас нежности в душе Якова Михайловича исчерпался, как и его внезапная полнота. Вместо этого утробу наполнило раздражение.
— А ты что — Ломоносов?
— Не надо было искать во мне гения, — в глазах Викентия было почти безразличие. — Во мне нужно было искать сына!
— Всякий норовит рассказать, что мне делать и как жить! — Яков Михайлович раскурил сигару, кусочек ее попал ему в горло, и он долго его выкашливал. — И какого я курю эту дрянь?!! И дорого, и противно! И рак губы себе накурю!!! Мать твоя, кстати, тоже курила! Пока вороной не стала! Ха-ха!!!
Викентий вновь признал своего отца. И ему было привычней видеть родителя злобным и раздраженным. Одно не нравилось Викентию. Он считал: если уж добро — то подвижническое, а выйдет злоба — то пусть великая. Викентию было наплевать на противоположности. Не полюса главное, а их равновеликость! А у отца — как прыщик недозрелый, вот и вся злоба. Может, созреет до фурункула, думал человек-дятел. Ведь грозился, говоря о человеке-ксилофоне, о поступке, о сожжении. То, что Жагина не убили, — плохо! Прав был отец, что отчитал. Этот жирный человек много деструктивного сделать сможет!
— Мне нужен нормальный корм!
— Этот чем нехорош?
— Не надо жалеть денег мне на корм. На девок жалей! Подцепишь чего!
