Давид Фонкинос - Нежность
— С тобой не соскучишься, — ответил Маркус.
Обогнув наконец дом, они увидели маленькую старушку. Она сидела у зажженного камина. И ничего не делала. Эта картина по-настоящему поразила Маркуса. Она просто была здесь, она ждала, в каком-то самозабвении. Натали постучала в окно, и на этот раз бабушка услышала. И сразу радостно вспыхнула и бросилась открывать окно.
— О, милая моя… что ты тут делаешь? Какой чудесный сюрприз!
— Я хотела тебя повидать… а для этого надо идти в обход.
— Да, знаю. Мне так жаль, ты уже не первая! Сейчас я вам открою.
— Нет, мы через окно. Так будет лучше.
Они перелезли через подоконник и наконец оказались под крышей.
Натали представила бабушке Маркуса. Та провела рукой по его щеке и обернулась к внучке со словами: «А он милый». Маркус тут же расплылся в широчайшей улыбке, словно подтверждая: да, это правда, я милый. Мадлен продолжала:
— По-моему, я тоже знавала одного Маркуса, когда-то давно. А может, он был Паулус… или Карлус… в общем, что-то, кончающееся на «ус»… я уже толком и не помню…
Настало неловкое молчание. Что она имела в виду под «знавала»? Натали, улыбаясь, всем телом прижалась к бабушке. Глядя на них, Маркус представлял себе Натали маленькой девочкой. Восьмидесятые были здесь, с ними. Помолчав, он спросил:
— А где можно помыть руки?
— А, да. Пошли.
Она взяла его за заляпанную грязью руку и бегом потащила в ванную.
Да, Маркусу она виделась именно девочкой. По тому, как она бежала. По тому, как жила следующей минутой, опережая настоящую. В ней было что-то неистовое. Теперь они стояли рядом, перед двумя раковинами. Намыливая руки и улыбаясь друг другу почти дурацкой улыбкой. Были пузырьки, много пузырьков, но это были не пузырьки ностальгии. И Маркус подумал: это самое прекрасное мытье рук в моей жизни.
Им надо было переодеться. Для Натали все было просто. В ее комнате остались какие-то вещи. Мадлен спросила Маркуса:
— У вас есть с собой, во что переодеться?
— Нет. Мы уехали в чем были.
— Очертя голову?
— Вот именно, очертя голову.
Натали заметила, что оба с великим удовольствием употребили это выражение: «очертя голову». Казалось, их возбуждала сама мысль, что можно просто так, не обдумав все заранее, сорваться с места. Бабушка предложила Маркусу порыться в шкафу ее мужа. Она отвела его в глубь коридора и оставила одного, пусть берет, что захочет. Через несколько минут он появился в костюме наполовину бежевого, наполовину непонятного цвета. Воротник рубашки был настолько широк, что казалось, его шея тонет в море. Несуразное одеяние нисколько не ухудшило его настроение. Казалось, он счастлив, что так одет; он даже подумал: на мне все болтается, а мне хорошо. Натали покатилась со смеху, хохотала до слез. Слезы смеха струились по щекам, едва просохшим после слез горя. Мадлен подошла к нему, но чувствовалось, что идет она скорее к костюму, чем к человеку. В каждой его складке хранилось воспоминание о целой жизни. С минуту она постояла рядом с гостем, удивленная, неподвижная.
111
У бабушек — может, потому что они пережили войну — всегда найдется чем покормить своих внучек, свалившихся к ним на ночь глядя в компании незнакомого шведа.
— Надеюсь, вы не ужинали. Я сварила суп.
— Правда? А какой? — спросил Маркус.
— Это пятничный суп. Не могу вам объяснить. Нынче пятница, значит, и суп пятничный.
— То есть суп без галстука, — подытожил Маркус.
Натали подошла к нему поближе:
— Бабуль, он иногда говорит странные вещи. Ты только не волнуйся.
— О, знаешь, я-то не волнуюсь уже с сорок пятого года. Так что все в порядке. Давайте садитесь за стол.
Мадлен была полна жизненных сил. Энергия, с которой она накрывала ужин, поистине не вязалась с изначальной картиной: старушка, сидящая у огня. Их приезд вызвал у нее бурную жажду деятельности. Она хлопотала на кухне и ни за что не хотела, чтобы ей помогали. Натали и Маркуса умиляло возбуждение этой мышки-малышки. Все теперь казалось таким далеким: и Париж, и их фирма, и папки с делами. Время тоже исчезло: утро в офисе превратилось в черно-белое воспоминание. Только название «пятничный суп» позволяло им не совсем оторваться от реального течения дней.
Ужин прошел очень просто. В молчании. У бабушек и дедушек восхищение и счастье от созерцания внуков не обязательно сопровождается длинными тирадами. Они спрашивают, как дела, и очень быстро погружаются в простое удовольствие быть вместе. После ужина Натали помогла бабушке помыть посуду. Она спрашивала себя: как я могла забыть, насколько здесь хорошо? Все ее недавние минуты счастья словно сразу оказались обречены на забвение. Она знала, что теперь у нее хватит сил удержать это, теперешнее счастье.
В гостиной Маркус курил сигару. Он, с трудом выносивший сигареты, хотел сделать приятное Мадлен. «Она обожает, когда мужчины курят сигару после еды. Не пытайся понять. Доставь ей удовольствие, и все», — шепнула Натали, когда старушка принесла Маркусу коробку. Он изъявил горячее желание выкурить сигару с несколько натужным энтузиазмом, но Мадлен ничего не заметила. И теперь Маркус изображал хозяина в нормандском домике. Его поразила одна вещь: у него не заболела голова. Хуже того, ему начинал нравиться вкус сигары. Мужественность обживалась в нем, слегка удивляясь, куда она попала. Его охватило парадоксальное чувство: с эфемерными клубами дыма он словно неистово впитывал жизнь. С этой сигарой он был Маркус Великолепный.
Мадлен радовалась, видя улыбку на губах внучки. Она так плакала после смерти Франсуа: не проходило и дня, чтобы Мадлен не вспоминала об этом. Она в своей жизни пережила много драм, но эта была самой острой. Она знала, что надо идти вперед, что главное в жизни — жить дальше. И такие минуты, как эта, приносили ей величайшее утешение. К тому же, для полноты картины, этот швед внушал ей самую настоящую, инстинктивную симпатию.
— У него хорошее нутро.
— Да? И как ты это видишь?
— Я чувствую. Чутьем. Нутро у него великолепное.
Натали еще раз поцеловала бабушку. Пора было идти спать. Маркус загасил сигару и сказал Мадлен: «Сон — это путь, ведущий к завтрашнему супу».
Мадлен спала внизу: ей было уже тяжело подниматься по лестницам. Остальные комнаты находились на втором этаже. «Так что она нас не побеспокоит», — сказала Натали, взглянув на Маркуса. Эта фраза могла означать что угодно — и сексуальный намек, и сугубо практическую данность: завтра утром нам можно спокойно поспать. Маркусу не хотелось размышлять. Будет он с ней спать — да или нет? Конечно, ему этого хотелось, но он понял, что надо ни о чем не думать и просто подняться по ступенькам. Наверху его в очередной раз поразила теснота. После дорожки, по которой они ехали на машине, и второй дорожки, по которой они обходили дом, он в третий раз чувствовал, что ему тесно. В этом странном коридоре было несколько дверей — по числу комнат. Натали прошлась взад-вперед, не говоря ни слова. На втором этаже электричества не было. Она зажгла две свечи, стоящие на маленьком столике. Ее лицо стало оранжевым, но скорее цвета рассвета, чем заката. Она тоже колебалась, по-настоящему колебалась. Она знала, что решение принимать ей. Посмотрела на огонь, в упор, не жмурясь. И открыла дверь.
112
Шарль закрыл за собой дверь. Он был не в себе и вообще ни в ком, просто отдельно от собственного тела. От полученных днем оплеух болело лицо. Он прекрасно знал, что был жалок и к тому же сильно рисковал: не дай бог в шведских верхах узнают, что он хотел переместить сотрудника из личных соображений. Но вообще-то вряд ли это дело выплывет наружу. Он был уверен, что больше их здесь не увидят. В их бегстве был привкус бесповоротности. И именно это задевало его больнее всего. Никогда больше не видеть Натали. И во всем виноват он сам. Он вел себя как псих и злился на себя как сумасшедший. Ему просто хотелось на секунду увидеть ее снова, попытаться вымолить прощение, попытаться перестать быть пафосным. Хотелось найти наконец слова, которые он так искал. Жить в мире, где ему оставят еще хоть один шанс быть любимым Натали, в мире беспамятства чувств, где он мог бы снова встретить ее в первый раз.
Он вошел в гостиную. И оказался перед женой, сидящей на диване: вечное, неизменное зрелище. Эта вечерняя сцена была музеем с одной-единственной картиной.
— У тебя все в порядке? — выдохнул он.
— Да, все нормально. А у тебя?
— Ты не волновалась?
— По поводу?
— Ну, сегодня ночью…
— Нет… А что было сегодня ночью?
Лоранс даже не повернула головы. Шарль говорил куда-то ей в шею. И он понял: она даже не заметила, что он вчера не ночевал дома. Что между ним и пустотой не было никакой разницы. Это было головокружительно. Ему захотелось ее ударить: сравнять счет ударов этого дня. Вернуть ей хотя бы одну из полученных оплеух. Но его занесенная рука на миг повисла в воздухе. Он начал разглядывать жену. Рука по-прежнему висела в воздухе отдельно от него. Внезапно он понял, что больше не может жить без любви, что задыхается в своем иссушенном мире. Никто и никогда не сжимал его в объятиях, никто и никогда не проявлял ни малейшей привязанности к нему. Почему все так вышло? Он забыл о том, что существует нежность. Он был изгоем в мире деликатности.
